Пол Остер - Сансет Парк
6 февраля. Писатели не должны никогда разговаривать с журналистами. Интервью — это низкий вид литературы, у которой нет никакого смысла кроме упрощения того, что никак не может быть упрощено. Рензо знает об этом, и потому, что он знает, что он делает, он хранил свой рот на замке много лет, а сегодня за ужином, закончившимся час назад, он проинформировал тебя, что провел часть дня, отвечая на диктофон на вопросы одного молодого писателя коротких рассказов, который намерен опубликовать интервью после того, как текст пройдет редакцию, и Рензо даст свое разрешение. Особые обстоятельства, сказал тот, когда он спросил его, зачем. Бинг Нэйтан попросил его об этом, оказавшийся другом того писателя коротких рассказов, и потому, что Рензо знает об огромном долге перед Бингом Нэйтаном, было бы невежливо отказаться, непростительно невежливо. Другими словами, Рензо нарушил свое молчание ради дружбы с тобой, и ты сказал ему, что тронут этим, благодарен ему, рад, что тот понял, насколько было важным сделать хоть что-то для Бинга. Интервью для Бинга, ладно, для тебя, но с определенными ограничениями, которые молодой писатель должен принять до того, как Рензо даст разрешение на разговор с ним. Никаких вопросов об его жизни или работе, никаких вопросов о политике, никаких вопросов ни о чем, кроме как о работах других писателей, давно умерших писателей, недавно умерших писателей, которых знал Рензо, иных хорошо, иных совсем немного, и которых он хотел обязательно похвалить. Никаких атак, сказал он, только хвальба. Он предложил интервьюеру лист имен заранее и проинструктировал его выбрать кого-нибудь, пять или шесть имен, потому что весь лист оказался бы слишком длинным для разговора. Уильям Гаддис, Джозеф Хеллер, Джордж Плимптон, Леонард Майклс, Джон Грегори Данн, Ален Робб-Грийе, Сьюзан Сонтаг, Артур Миллер, Роберт Криили, Кеннет Коч, Уильям Стайрон, Рышард Капучиньски, Курт Воннегут, Грэйс Пэйли, Норман Мэйлер, Харолд Пинтер и Джон Апдайк, умерший на прошлой неделе, целое поколение, ушедшее в космос за несколько лет. Ты был знаком со многими из тех писателей, разговаривал с ними, хлопал по плечам, обожал их, и, когда Рензо выдал все их имена, ты был поражен их количеством, и горечь сошла на вас обоих, и вы подняли бокалы в память о них. Чтобы развеяться, Рензо начал рассказывать историю об Уильяме Стайроне, смешной небольшой анекдот, случившийся много лет тому назад с французским журналом Le Nouvel Oservateur, который собирался посвятить один выпуск Америке, и в нем они надеялись включить длинный разговор между старым и молодым американскими романистами. Журнал уже договорился со Стайроном, и тот предложил Рензо в роли молодого писателя, с которым ему хотелось бы поговорить. Редакторша позвонила Рензо, который был тогда полностью погружен в написании романа (как обычно), и когда он ответил ей, что слишком занят для этого — ужасно польщен приглашением Стайрона, но слишком занят — женщина была так шокирована его отказом, что стала угрожать ему своим самоубийством, Je me suicide!, но Рензо лишь рассмеялся в ответ, сказав ей, что никто не кончает жизнь самоубийством из-за обычности, и ей станет лучше на следующее утро. Он не знал хорошо Стайрона, виделся с ним раз или два, но у него всегда был его телефонный номер; и после разговора с угрожающей редакторшей он позвонил Стайрону, чтобы поблагодарить того за предоставление его имени, и он хотел, чтобы тот узнал, что он очень занят работой над романом и должен был отвергнуть предложение. Он надеялся — Стайрон поймет. Полностью, сказал Стайрон. Честно говоря, поэтому и предложил Рензо в самом начале. Он тоже не хотел никаких разговоров и был честно уверен, более-менее, что Рензо откажет им, и от него отстанут. Спасибо, Рензо, сказал он, ты сделал для меня большое одолжение. Смех. Ты и Рензо, оба рассмеялись над фразой Стайрона, и затем Рензо сказал: "Такой вежливый, с такими прекрасными манерами. Он просто-напросто не мог отказать редакторше, так что использовал меня для этого. А с другой стороны, что бы случилось, если бы я согласился? Я подозреваю, он бы сделал вид, что неимоверно рад и взволнован тем, что нам двоим будет предоставлен шанс посидеть вместе и наговориться обо всем на свете. Вот такой он был. Хороший человек. Последнее, что он хотел, это обидеть человека." От доброты Стайрона вы переходите на разговор о кампании ПЕН-центра в поддержку Лю Сяобо. Огромная петиция, подписанная писателями со всего мира, была опубликована 20 января, и ПЕН планирует провести в его честь ежегодный благотворительный ужин в апреле. Вы, конечно, будете там, поскольку вы никогда не пропускали ни один такой ужин, но ситуация с ним выглядит неясной, и у вас немного надежды на то, что награда Лю Сяобо в Нью Йорке повлияет хоть на что-то в Пекине — человек под надзором, несомненно, очень-скоро-будет- арестованный человек. Согласно Рензо, молодая женщина, работающая в ПЕН-центре, живет в том же доме, где обитает наш мальчик в Бруклине. Какой маленький мир, да? Да, Рензо, и в самом деле — маленький мир.
7 февраля. Ты встретился с сыном дважды после того, как увиделся с ним двадцать шестого января. В первый раз вы сходили на Счастливые Дни вместе (благодарность Мэри-Лии, чьи два билета ждали нас в кассе), посмотрел спектакль под большим впечатлением (Мэри-Лии была прекрасна), и потом прошел в ее гримерную после представления, где она набросилась на нас с дикими, нескончаемыми поцелуями. Экстаз от актерства перед живой публикой, адреналин, выливающийся океаном из ее тела, глаза ее пылают огнем. Мальчик был необычно доволен происходящим, особенно, когда ты обнялся с его матерью. Позже, ты понял, что это было впервые в его жизни, когда он мог лицезреть подобное. Он понимает, что война окончена, что воющие стороны уже давно отложили в сторону свои оружия и перековали мечи в орала. После всего — ужин с Корнголдом и Леди Суанн в маленьком ресторанчике. Мальчик говорил немного, но был очень внимателен. Несколько проницательных ремарок о пьесе, разбирая начальную строку второго акта, Привет тебе, божественный свет, и почему Беккет выбрал обратиться к Мильтону в этом месте, ирония тех слов в контексте мира вечнодлящегося дня, поскольку свет никак не может быть божественным, за исключением того случая, если он — противовес темноте. Глаза его матери смотрят на него, когда он говорит, и блестят от обожания. Мэри-Лии, королева чрезмерностей, Мадонна обнаженных чувств, и, несмотря на это, ты сидел там и видел ее зависть — немного забавно, да, но в то же время спрашивал себя, почему ты сам так скуп на эмоции. Тебе было уже спокойнее в его присутствии во второй раз. Вновь привыкая к нему, но все еще не готов к теплым отношениям. Следующая встреча была более близкой. Ужин в У Джо Джуниора сегодня — в честь прошлых времен, только вас двое, налегая на жирные хэмбургеры и влажную жареную картошку; и в основном вы говорили о бейсболе, отчего тебе вспомнились многочисленные разговоры с твоим отцом, о той страстной, но вполне нейтральной теме, спокойной для вас обоих; а затем он вспомнил о смерти Херба Скора и рассказал, как ему страстно захотелось позвонить тебе в тот день и поговорить об этом, о питчере, чья карьера была погублена такой же травмой, сломавшей твоего отца, деда, с которым он никогда не встретился, но тогда он решил, что звонить с такого далекого расстояния было бы неправильно, и как странно, что его первый контакт с тобой тоже произошел по телефону, тот звонок из Бруклина в Экстер, где ты лежал в больнице, и как ему стало страшно от того, что он мог больше тебя не увидеть. Ты повел его на Даунинг Стрит после ужина, и там, в гостиной комнате старой квартиры, он внезапно зарыдал. Он и Бобби тогда ругались между собой, сказал он, на той дороге, и как раз перед тем, как выскочил автомобиль, он толкнул Бобби, толкнул меньшего по размерам Бобби так сильно, что тот упал, и так получилось, что его переехала машина, и он погиб. Ты выслушал все в молчании. У тебя не было никаких слов. Все время незнания, и сейчас, сама простота случившегося, подростковая ссора между сводными братьями, и вся последующая драма из-за этого толчка. Столько вещей прояснились тебе после признания сына. Его яростный уход в себя, бегство от собственной жизни, наказание себя грубыми работами, столько лет ада из-за мгновенной вспышки злости. Может ли он быть прощен? Ты не можешь произнести ни единого слова, но, по крайней мере, у тебя осталось еще здравого смысла, чтобы заключить его в свои объятия и прижать его к себе. А если точнее: есть ли что-то, за что его надо прощать? Скорее всего, нет. Но все-таки, он должен быть прощен.
8 февраля. Воскресный телефонный разговор с Уиллой. Она волнуется за твое здоровье, интересуется, как ты себя чувствуешь, спрашивает, не было бы лучше, если бы она ушла с работы и вернулась домой, чтобы ухаживать за тобой. Ты смеешься над мыслью, что как твоя очень ответственная, трудолюбивая жена говорит администрации университета: "Пока, друзья, у моего мужа заболел животик, мне пора, и на хер всех студентов, которых я учу, и, между прочим, они, бляха-муха, могут учиться сами по себе." Уилла хохочет, когда ты рассказываешь о такой сцене, и это первый раз, когда ты слышишь ее свободный смех за долгое время, самый лучший смех за много месяцев. Ты рассказываешь ей о встрече с сыном за ужином прошлой ночью, но она никак не реагирует, не спрашивает никаких вопросов, небольшой вздох, чтобы ты понял — она слушает, но не более того, а ты все равно продолжаешь, замечая, что мальчик становится самим собой. Еще один вздох. Не стоит упоминания, что ты не сказал ничего об его признании. Небольшая пауза, и затем она говорит тебе, что, наконец, она начинать чувствовать в себе достаточно сил для продолжения работы над книгой, и это, конечно, по-твоему, еще один хороший знак; а потом ты говоришь, что Рензо шлет свою любовь тебе, и ты тоже шлешь свою любовь, и ты покрываешь все ее тело тысячью поцелуев. Разговор заканчивается. Неплохой разговор, совсем неплохой, но после того, как ты вешаешь трубку, ты начинаешь бесцельно слоняться по квартире, чувствуя, будто потерялся в нечто неведомом. Мальчик задал столько много вопросов об Уилле, а у тебя так и не нашлось мужества сказать ему, что она вырезал его из своего сердца. Баночник одевается в костюм с галстуком. Баночник идет на работу, оплачивает свои счета и становится образцовым гражданином. Но голова у Баночника все еще та же, и по ночам, когда мир окружает его, он становится на четвереньки и воет на луну.
