Геннадий Лазарев - Боль
Сгущались сумерки. Вадик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День угас. До следующего экзамена, по физике, оставалось три дня.
ЧУЖАЯ
1Леночка поставила опостылевшую за день сумку на скамейку, вздохнула: город вон какой, домов не счесть, да не так-то просто, оказывается, найти подходящую квартиру. У нее было около десятка переписанных из объявлений адресов в частном секторе, и она побывала по каждому из них, но всюду ее ждала неудача. Одних домовладельцев устраивали только семейные квартиранты, других — наоборот, третьи сдавали комнату без мебели…
Сгущались сумерки. Ветер перегонял с места на место палые листья. Заметно похолодало, и лужи, еще в полдень легкомысленно отражавшие солнце, подернулись матовой корочкой льда, отчего улица, и без того подавленно притихшая, стала казаться еще унылей.
В домах засветились окна, но от понимания недоступности благ, связанных с этим простым действом, у Леночки на душе сделалось еще горше. Ей и надо-то для устройства жизни всего одно окошечко, такое, которое она в трудную минуту могла бы отыскать, как маяк, среди сотен других по занавеске или цветку на подоконнике, да только как его заиметь, это окошечко, в этом огромном скоплении чужих равнодушных жилищ?
Леночка подышала на онемевшие пальцы, но добротные кожаные перчатки не пропускали дыхания. Снимать же их не хотелось вовсе: тогда рукам станет еще холоднее. Она высвободила пальцы и, как, бывало, в детстве, сжала их внутри перчаток в кулачок. Этому научил ее отец, чтобы ненароком не обморозиться.
Окинув взглядом пустынную улицу, Леночка устало присела на скамейку. Вспомнился родной дом, плюшевый мишка на диване, телевизор, по которому, наверное, уже передают по вечерней программе что-нибудь интересненькое…
Рядом остановился старик с обвислыми усами, в заплатанных солдатских варежках.
— Поди, приезжая? — полюбопытствовал. — Кого ищешь-то?
Леночка поднялась, торопливо спросила:
— Вы не подскажете, где комнату можно снять?
— Поди, студентка? Аль прямо с поезда?
— Да, да, я только что приехала…
Старик неодобрительно нахмурился.
— Я одна… Я никому не помешаю… — робко уточнила Леночка.
— Есть одно место… — с расстановкой проговорил старик, — студентов который год пускают… Пойдем провожу, может, и тебе уголок найдется.
Миновали два переулка, свернули за угол.
Старик остановился перед приземистым пятистенником. Окна наглухо закрыты ставнями. Лишь в одном сквозь щелку пробивалась тонкая, как лезвие ножа, полоска света. На воротах яркая табличка, которая читается и в темноте: «Берегись! Злая собака!» Леночка представила себе огромного клыкастого пса на цепи. И хозяина, небритого, алчного. Хозяин станет по-хмельному рассматривать ее, как куклу, начнет интересоваться, что да почему. «Уж лучше на вокзале ночь посижу, а утром в другой район…» — подумала она и отрешенно прислонилась к палисаднику. Ей казалось, что все словно сговорились причинить ей боль. От этой мысли сделалось совсем горько, и она заплакала. Плакала она увлеченно, по-детски, надеясь, что со слезами отступят напасти. Ей просто хотелось, чтоб ее пожалели, хоть капельку. Тот же старик, к примеру, который все покашливает да покашливает в свою огромную варежку.
— Не убивайся так, не надо, — словно угадав мысли Леночки, старик положил руку ей на плечо. — Пойдем к нам. Переночуешь, отдохнешь… Может, все и образуется. В молодости все беды проходят быстро… У нас со старухой не хоромы, но в тесноте, как говорится, не в обиде…
Леночка шмыгнула носом, вытерла перчаткой мокрые щеки.
— Простите меня, — сказала тихо, — я ведь обманула вас. Здешняя я… Здешняя… А квартиру ищу потому…
2Ветром распахнуло форточку. Николай Иванович поднялся и подошел к окну. Капельки дождя, оставляя на стекле извилистые следы, наискось скатывались к обрезу рамы. Закрыв форточку, Николай Иванович вернулся к столу. В шесть должны позвонить из министерства. Сейчас — пять. Глубже уселся в кресло… Невеселые мысли овладели им.
…Зима сорок пятого. Тот свой, ставший последним, бой Николай Миловидов провел над перелесками Польши. В то утро они сопровождали штурмовики. Небо — будто уж и не война вовсе! — было приветливо распахнутым, а земля, ночью присыпанная снежком, дышала покоем. Штурмовики без особых помех поработали над переправой и взяли курс на свой аэродром. Оставалось лету пять-шесть минут, когда завязалась вдруг смертельная заваруха. Откуда они взялись, те «мессеры», Николай так и не понял. Ясно было одно: только на предельных режимах, при немыслимых перегрузках можно увильнуть от кинжального обстрела. Но было поздно. От прямого попадания мотор заглох. Лобовое стекло забрызгало маслом, и тут же в кабину изо всех щелок и лючков повалил едкий дым, а перед глазами забушевало пламя. Самолет перестал слушаться и круто завалился на крыло.
Когда Николай пришел в себя, то увидел множество солнц. Упругим пучком они пробивались сквозь тюлевую, вздувшуюся, как парус, занавеску, а пробившись, плескались в графине, стоявшем на тумбочке, зайчиками трепетали на стенах и никелированных деталях кровати. Рядом во всем белом сидела совсем молоденькая девушка, почти девочка; она улыбалась и что-то говорила. А в ее глазах, казалось, светилось по солнышку.
Ох, это солнце! Как подвело оно в тот день! Должно быть, растворившись до невидимости в его ослепляющих лучах, таились «мессеры», а улучив момент, соскользнули с высоты, как с горки, и расстреляли в упор истребитель. И потом, когда Николай, собрав силы, вывалился из кабины, оно, нестерпимо яркое, злое, осатанело закувыркалось вместе с небом, зачаровывая своей сумасшедшей игрой. И, верно, зачаровало бы напрочь, только Николай остатком сознания понял вдруг, что солнце здесь ни при чем — это он сам, грешный, кувыркаясь, падает на безжалостную землю. Оцепенев от дикого страха, пронзившего его при этой мысли, он судорожно рванул спасительное кольцо парашюта…
Николай потерял счет дням. Но когда бы он ни открывал глаза, рядом непременно была та худенькая медсестра. Если ему было тяжко, она гладила ему руку, строго молчала и взглядом умоляла терпеть. Стоило ему улыбнуться — она расцветала и начинала щебетать без умолку, забыв, что он от набатного гула в башке не понимает ни единого ее словечка.
Наконец, однажды слух прорезался.
— …конечно, вы скоро поправитесь, — говорила она, — вот увидите! Рука заживет, и вы снова будете летать!
— Как тебя зовут? — перебил Николай.
Она радостно всплеснула руками и рванулась к двери. Обернулась.
— Настя я! Настя! — И убежала.
А через минуту в палату вошла Екатерина Васильевна, лечащий врач.
— Как вы себя чувствуете? — не скрывая волнения, спросила она и стала прислушиваться к его пульсу.
— Нормально… — Николай выдал свое авиаторское, пригодное на все случаи жизни словцо и улыбнулся.
— А какой сегодня день, помните?
Николай сосредоточенно позагибал раз-другой пальцы, назвал число — и ошибся на целую неделю. Из-за спины доктора прыснула со смеху Настя.
— Боже мой! А еще авиатор!
— Ничего… Он у нас молодец, авиатор! — Екатерина Васильевна одобряюще провела рукой по его щетинистой щеке. — И давайте начнем бриться, авиатор! Самостоятельно… Самое страшное для вас теперь позади.
Состояние Николая действительно заметно улучшилось. А Настя, как и прежде, все порхала и порхала по палате, как бабочка в саду, от койки к койке, от одного раненого к другому.
— Послушай, Малыш? — Как-то утром после обхода Николай задержал ее возле себя. — Ты всегда с нами… Дома тебя потеряют…
— Не потеряют! — с удалой отрешенностью ответила Настя. — У меня ведь ни дома, ни мамы, ни братика с сестрицей — никого, одни вы, мои бедные, ненаглядные солдатики!
Когда Николай окреп, медсестра передала ему пачку писем. Письма были из части, от ребят. По смачным, не особенно замаскированным от военной цензуры выражениям раскрыть дислокацию полка было пустячным делом — воевали они уже на подступах к Берлину.
Собственно, других писем Николай и не ждал. Воспитывался он в детском доме; там дали ему возможность окончить школу. Военкомат направил в авиационное училище, после которого, в сорок третьем, дорога была одна — на фронт.
Война разметала детдомовцев по белу свету. Поэтому, если у Николая и были друзья-товарищи, то все они служили в одном с ним полку.
Конечно, Николай многое бы отдал за то, чтобы после госпиталя вернуться в свою эскадрилью. Но из-за капризной раны дорога в авиацию ему была заказана, да и грянула вскоре долгожданная победа, которая все расставила по своим местам.
В то тихое майское утро госпиталь гудел как растревоженный улей. Раненые, все, кто мог, после шумного завтрака высыпали в маленький садик. На веранду вынесли патефон и на крохотном пятачке, около крыльца, после короткого, никому не нужного митинга затеяли танцы.
