Уильям Тревор - Пасынки судьбы
В Пизанском аэропорту была забастовка, и я поехал в Париж «Римским экспрессом». В поезде я ел pasta in brodo[62] и scalopine[63] и смотрел в окно на крытые оранжевой черепицей крыши и крашенные охрой стены. Я выпил литр «Бролио» и рюмку виноградной водки с кофе. К старости Джозефина, наверно, смирилась с судьбой, подумал я, и мне стало стыдно, что я даже не знаю ее фамилии. С тех пор как я уехал, я ничего не слышал о ней — что она делала все эти годы, где жила. Ведь я тогда с ней даже не попрощался — поэтому-то, возможно, и пустился без промедления в такое далекое путешествие.
В самолете хорошенькая стюардесса, которой очень шла зеленая форма, была необычайно предупредительна. Ее голос напомнил мне Ирландию.
— Можно вас на минутку? — позвал я. — Да, пожалуйста, немного виски.
Она улыбнулась мне своей ослепительной фирменной улыбкой и, шепнув «Джеймсон»[64], словно приласкала меня этим знакомым словом.
В Корке пришлось долго ждать такси, и я выпил еще виски — не приезжать же трезвым в какую-то неизвестную больницу, тем более в городе, где не был столько лет?
— Машин нынче — не проедешь, — пожаловался таксист. — Сплошные пробки.
Я попросил его ехать как можно быстрее.
— Понимаю, — сказал он, и я почувствовал, что он догадывается, в чем дело — ведь ехали мы в больницу. Он машинально перекрестился.
— Я не был в Корке сорок лет, — сказал я.
— Увидите, как он переменился, сэр.
— Когда-то я жил здесь.
— Да ну? По вашему произношению не скажешь. Я принял вас за иностранца.
— Я стал иностранцем.
— Небось сорок лет назад городок-то был совсем маленький?
— Да нет, он и тогда был оживленным городом. Сколько судов стояло у причала!
— Судов и сейчас хватает. Янки Корк любят.
— Надо думать.
— Некоторых, правда, события на севере[65] отпугнули. Там сейчас такая заварушка началась, что, глядишь, и до нас дойдет.
— Я знаю про беспорядки из газет.
— А где вы сейчас живете, сэр?
— В Сансеполькро. В Италии.
— Никогда не был в Италии.
Мы подъехали к серому больничному зданию с большим белым крестом. Во дворе перед стоянкой машин возвышалась статуя Богоматери; у ее ног, на выступе, в стеклянных банках из-под варенья стояли цветы. Перед статуей молилась на коленях какая-то старуха.
— Что ж, желаю удачи, сэр, — сказал таксист.
Я расплатился и с чемоданчиком в руке вошел через вращающиеся двери в вестибюль, где за конторкой сидела монахиня. Ноги скользили по сверкающему, до блеска отполированному паркету, которым был выложен и огромный вестибюль, и коридор за такими же вращающимися дверьми напротив. Вдоль светлых стен стояли стулья, а над головой у монахини висел крест.
— Пожалуйста, подождите, — сказала она с заученной улыбкой — в зависимости от обстоятельств эта по-больничному трогательная улыбка должна была утешать одних и радовать других. — Да, вы присядьте.
Я сел. На стульях молча сидели люди: мужчины и женщины разного возраста, двое маленьких детей. Монахиня что-то сказала в телефонную трубку. Сидевший рядом со мной мужчина достал было из кармана пачку сигарет, но вспомнил, что в вестибюле курить не разрешается.
— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказала мне другая монахиня, и я пошел за ней по длинному коридору, который тянулся за вращающейся дверью.
— Я не опоздал, сестра?
— Нет, вы не опоздали.
Мы вошли в темную комнату. Джозефина высоко лежала на подушках с закрытыми глазами; рядом, на тумбочке, были четки, на стене у нее над головой — распятие. У кровати сидела молодая монахиня.
— Я оставлю вас с сестрой Пауэр, — шепнула монахиня, которая привела меня сюда. Сестра Пауэр встала со стула, неслышными шагами, шурша платьем, направилась ко мне и опять вывела меня в коридор. Мы остановились за дверью и заговорили шепотом.
— Ее привезли сюда неделю назад, — сообщила она. — В приюте святой Фины сочли, что у нее воспаление легких и ей понадобится больничный уход.
— Так и оказалось?
— Нет, она всего лишь простудилась. Но с каждым часом ей становится все хуже. Простите, — добавила она, — у меня к вам просьба. Если, проснувшись, она почувствует, что от вас пахнет спиртным, то очень расстроится. Пожалуйста, прополощите рот.
Она вернулась к постели больной, а я, в сопровождении другой монахини, вошел в маленькую комнатку, где хранились лекарства.
— Пожалуйста, — сказала монахиня таким голосом, будто полоскать рот перед посещением больных было в порядке вещей.
Я сполоснул рот и выпил воды. Когда в Килни Джозефина входила в столовую забрать грязную посуду, беседа за столом продолжалась, что бы в этот момент ни говорилось. Каждое утро она первым делом разжигала плиту, следом — камин в гостиной и только потом — камин в столовой.
— Спасибо, — сказала монахиня и отвела меня обратно в палату Джозефины. Я сел у ее кровати и первый раз внимательно посмотрел на нее. От былой красоты не осталось и следа: лицо худое — еще более худое и морщинистое, чем у меня, — к тому же из-за закрытых глаз совершенно безжизненное. Редкие седые волосы, на лбу — коричневые пятна. Однако больше всего изменились лежавшие поверх белого вышитого одеяла руки: от старости они тоже сморщились, зато потрескавшаяся от физического труда кожа разгладилась.
— Да, — сказала она, внезапно открыв глаза. — Да.
В них под пеленой усталости скрывалась прежняя нежность. Ее пальцы шевельнулись, губы слегка вздрогнули.
— К вам посетитель, Джозефина.
Глаза закрылись и через мгновение открылись снова. Она смотрела прямо перед собой, между мной и монахиней, на пустую стену напротив.
— Посетитель, — повторила сестра Пауэр, по-монашески плавным жестом указывая в мою сторону.
— Килни, — сказала Джозефина, и у нее из глаз покатились слезы. — Пресвятая Дева Мария, утешь их, — прошептала она.
Сестра Пауэр вложила четки в ее сжатые пальцы, но Джозефина этого не заметила.
— Утешь их, где бы они ни были, — Сказала она. — Утешь их.
Глаза ее снова закрылись.
— Она уснула, — сказала сестра Пауэр.
С этими словами она нажала на кнопку звонка у кровати, и через минуту в палату вошла еще одна монахиня. Попросив ее посидеть у постели умирающей, сестра Пауэр кивком головы позвала меня следовать за собой. Пройдя по коридору, мы вошли в комнату с еще одним распятием, на этот раз маленьким и черным, висевшим в простенке между окон. Помимо распятия на стене висели Сердце Христово и Божья Матерь.
— Сварю-ка я кофе, — сказала сестра Пауэр, включая в розетку электрический чайник. — Полагаю, мы правильно поступили, что дали вам знать?
— Да, конечно.
— Кофе хотите?
— Да, если можно.
Она открыла буфет, достала коробку с печеньем и расставила на своем письменном столе, среди бумаг, синие чашки и блюдца. Порывшись в буфете, она извлекла оттуда сахар и банку сгущенного молока.
— Мы не знали, посылать за вами или нет. В какой-то день она все время, не переставая, твердила ваше имя, и пришлось разыскивать вас через вашего поверенного. В Италии, должно быть, чудесно?
— Я люблю Италию.
— В приюте святой Фины, думаю, ей жилось неплохо. Там о ней отзываются с большой теплотой. Сюда они звонят каждый день.
— Приют святой Фины?
— Да, она там работала. Это приют для престарелых монахинь.
Закипел чайник. Сестра Пауэр молча заварила кофе — вообще, длинные паузы в разговоре ее нисколько не смущали.
— Пока у нее были силы, она все время молилась. Просила у Бога одного: чтобы оставшиеся в живых утешились в своем горе. И чтобы Ирландия вняла Божьему слову.
Я промолчал. Сестра Пауэр предложила мне еще печенья, но я отказался. Затем монахиня встала, и мы вернулись в палату.
— Джозефина, — тихо позвал я.
— «Вынеси этим людям по бутылке портера», — велел мне твой отец. Он ведь никогда ни о ком не забывал.
— Да, он был добрый.
— «Хочется одного, — говорила твоя мать, — Закрыть глаза и ничего не видеть». Какие только образцы обоев я ей не предлагала! А ей все было безразлично. Дом в Корке для нее не существовал.
Джозефина опять закрыла глаза и тут же их снова открыла.
— Имельда, — сказала она. — Святая Имельда.
И с этими словами умерла. Четки безжизненно повисли на ее пальцах.
Дородный седовласый священник не без чувства произнес слова заупокойной молитвы, и я подумал, что он, наверно, знал Джозефину и уважал ее за смирение и набожность. Сбившись в кучку, монахини из приюта святой Фины шептали, когда это требовалось, слова молитвы. Как только наша небольшая толпа начала расходиться, появились двое могильщиков с лопатами.
— Простите, — услышал я за спиной голос священника, повернулся и подождал, пока он со мной поравняется. — Я знаю, кто вы. Вы ведь приехали из Италии.
