Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2005)
Не оставалось ничего другого, как меланхолически удалиться от монумента по аллее, поднимающейся серпантином по склону Королевской горы. И тут мне повезло. Дело в том, что по ходу аллеи время от времени, особенно на пересечениях, встречались указатели. На одном из таких указателей одна из стрелок показывала как раз в ту сторону, откуда я шел; а на стрелке было написано, что она показывает направление к памятнику Жоржу-Этьену Картье (George-Йtienne Cartier). Поиск по Интернету дает даты жизни Жоржа-Этьена (6.9.1814 — 20.5.1873) и сообщает, что он был одним из отцов основателей Канадской федерации (1867 год).
Казалось бы, все разъяснилось. Но оставалось то же ташкентское ощущение некой несправедливости. Где, где они, эти признательность и восхищение народа? И зачем же на монументе не указано, что данный Картье — не Жак, а Жорж-Этьен?
Представьте себе выставленное напоказ в публичном месте и высеченное на камне изречение с подписью: “ЛЕНИН”. Может ли кому-нибудь прийти в голову, что имеется в виду не великий вождь и учитель мирового пролетариата, а известный актер московского Малого театра Михаил Францевич Ленин (21.2(4.3).1880 — 9.1.1951)?
Рассказывают, впрочем, что, когда Станиславскому сказали: “Умер Ленин”, — он стал хвататься за сердце: “Как? Михаил Францевич? Не могу поверить... Я только вчера его видел... Какое горе!” Когда же ему объяснили, что умер другой Ленин, Станиславский сказал с явным облегчением: “Ах, этот...”
Но мы что-то сильно отклонились от магистрали изложения. А магистраль заключается в том, что и в Ташкенте, и в Монреале отношение к памятникам со стороны благодарных потомков — то есть тех, для кого памятники, собственно, и ставятся, — одно и то же. Да и в Москве можно наткнуться на подобную же ситуацию. Так, и я сам, и многие другие полагали, что у станции метро “Кропоткинская”, на развилке между Остоженкой (в советское время — Метростроевской) и Пречистенкой (в советское время — Кропоткинской) стоит Кропоткин; оказалось — Энгельс.
Изложенное и образует одно из доказательств единства человеческого рода, какового единства мы взыскуем. Или думаем, что взыскуем.
Вот еще две небольшие гирьки на ту же чашу весов — в пользу единства. Обе они пали на указанную чашу весной 2004 года в Южной Калифорнии. Первая гирька наблюдена в Сан-Диего в последних числах апреля. Мне предстоит ехать на поезде в Лос-Анджелес, и я прошу моего гостеприимного хозяина Евгения Давидовича Боданского приобрести мне билет через Интернет, используя его кредитную карту. Операция осуществляется без труда. Сразу же на компьютер поступает стандартная благодарность за обращение к железнодорожной компании Amtrak, указание номера заказа, подтверждение его выполнения, а также несколько сообщений с полезной информацией о предстоящей поездке — с номером поезда, с временем отбытия и прибытия и т. п. Среди этой полезной информации содержится и указание, что нужно сделать для того, чтобы на вокзале получить в руки уже оплаченный билет. Можно, конечно, обратиться в кассу, но можно получить билет и из автомата под названием “квик-трак” (“Quik-Trak machine”). Этот второй способ рекомендуется как более удобный, поскольку позволяет избежать очереди: “Avoid the line!” — говорится в одном из сообщений, “Skip the line and enjoy the ride”, — говорится в другом. Надо ввести в квик-трак номер заказа, погрузить в щель кредитную карту, и автомат незамедлительно выдаст билет. Как все просто! И какая забота о пассажире! Однако, прибыв 29 апреля на железнодорожный вокзал города Сан-Диего, я обнаруживаю, что не могу найти на этом вокзале разрекламированных автоматов. Свою неспособность найти квик-траки я приписываю общему неумению отсталого провинциала ориентироваться в передовой и автоматизированной американской цивилизации, так что удивляюсь не слишком сильно. Подлинное удивление наступает, когда оказывается, что провожающий меня гражданин Соединенных Штатов также не может найти на вокзале требуемых автоматов. Приходится стать в очередь в кассу — по счастью, небольшую. И тут память перебрасывает меня на тысячи километров на восток и на десятки лет назад, к сходным железнодорожным впечатлениям. Я вспоминаю, как я ехал на поезде по России. Кажется, поезд шел из Риги в Москву. Я стоял у окна вагона и глядел на пролетавшие мимо и изредка задерживавшиеся у станций пейзажи. В окрестности одной из станций был воздвигнут огромный щит, призывавший беречь свою жизнь и с этой целью не переходить через пути, а пользоваться пешеходными мостами. Все было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство: никаких пешеходных мостов в обозримой близи не наблюдалось.
Вторая гирька — из Лос-Анджелеса. Утром 1 мая с балкона номера в гостинице со смешным названием “Royal Palace”9 я с интересом наблюдаю, как быстро и ловко мусорщики опорожняют мусорные баки в кузов огромного мусоросборочного грузовика. К кабине грузовика прикреплена вертикальная труба, время от времени испускающая темный дым. Меня это сильно удивляет, так как противоречит моим априорным представлениям об экологической политике Соединенных Штатов, или, говоря менее выспренно, о том, как американцы заботятся о чистоте окружающей их среды вообще и воздуха в частности. Я делюсь своим удивлением со знакомыми американцами, и их реакция удивляет меня еще больше. Так ведь это же тяжелый грузовик, говорят они, у него такой двигатель. Получается, что грузовикам можно то, чего нельзя легковым автомобилям. Увиденное, а точнее, услышанное снова возвращает меня в Россию и снова на десятки лет назад — на выставку талантливой художницы-подростка Нади Рушевой, проходившей в московском Музее изобразительных искусств, в Отделе графики этого музея. Надо сказать, что этот Отдел графики (любовно называвшийся его сотрудниками “Гравюрным кабинетом”) расположен не в основном здании музея, а в отдельно стоящем двухэтажном особняке. Посетителей в Отделе графики обычно бывало очень немного: отдел считался подразделением научной части музея и билет в музей не давал права войти в этот отдел (как не давал он права входа и в другие служебные подразделения). Выставки же для публики устраивались в этом особняке сравнительно редко. Всех посетителей Отдела графики, пришли ли они в его служебные помещения или же в его экспозиционные залы, заставляли надевать войлочные бахилы, поскольку в особняке был старый и очень ценный паркет. Повторяю: посетителей обычно бывало очень немного. На выставку Нади Рушевой очередь стояла на улице, и тогда уже никого не заставляли надевать бахилы. Когда я выказал удивление, мне было резонно заявлено, что на всех не напасешься.
Вернемся, однако же, к теме памятников. Сама потребность ставить памятники — не есть ли одно из величайших доказательств единства человечества, выделяющих человека из всех других живых существ. Среди известных дефиниций человека, следующих Аристотелеву правилу “родовое понятие — видовое отличие” (таких, как человек — это двуногое без перьев; человек — это животное, создающее орудия труда ), наиболее привлекательным мне всегда казалось определение, приписываемое американскому Обществу гробовщиков (наверное, давно уже переименованному в Общество ритуальных услуг или во что-нибудь в этом роде): человек — это единственное животное, строящее гробницы . Пожалуй, если заменить здесь слова строящее гробницы на воздвигающее памятники, получится не хуже. Поэтому вопрос, для чего ставятся памятники, приобретает почти онтологический интерес. Мы порассуждаем на эту тему в особом прибавлении. Но сперва —
ОНОМАСТИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Понимание текста (в частности, понимание имени), то есть соотнесение с текстом его смысла, представляет собою функцию от трех аргументов. Первый аргумент — это сам текст в его физической форме, рассматриваемый с самой что ни есть внешней стороны как последовательность звуков или букв. Второй аргумент — это грамматика языка в самом широком смысле, с включением в нее, в частности, лексики. Наконец, третий аргумент — это контекст, в котором предъявляется текст; понятие контекста здесь употреблено также в самом широком смысле, с включением всех предлагаемых обстоятельств и, в частности, предшествующего опыта того лица — назовем его “понимателем”, — которое призвано к пониманию рассматриваемого текста. Таким образом, контекст состоит из двух компонентов: объективного и субъективного. Объективный компонент включает все не зависящие от понимателя внешние обстоятельства, сопровождающие текст. Субъективный же компонент располагается в сознании понимателя.
Уже давно было замечено, что фрегевская теория имен имеет следующее уязвимое место: существует лишь очень небольшое количество абсолютных имен, значение которых не зависит от контекста (или, что то же самое, остается одним и тем же во всех контекстах). Таковы, например, названия некоторых небесных тел: Солнце, Земля, Луна, — но далеко не всех небесных тел, потому что, скажем, Венера — это имя и планеты, и богини. Таковы имена чисел: пять, сто три и тому подобное, некоторых мифологических существ (если они еще не узурпированы коммерческими фирмами в качестве своих названий), дней недели (да и те перестали быть абсолютными после появления романа Честертона “Человек, который был Четвергом”). Абсолютные имена не подвержены омонимии.
