Фелисьен Марсо - На волка слава…

— Браво, браво, — произнес я.

Я беззвучно, кончиками пальцев аплодировал.

— Мои поздравления, Ортанс. С каждым разом все лучше.

Я направляюсь к камину. Беру бумажник.

— Э!

Это Дюгомье издал какой-то неясный звук.

— Что, господин Виктор, — говорю я. — Вы должны были бы уже понять, что мое скромное жалованье не может обеспечить нам комфорт, в котором мы с Ортанс испытываем потребность.

Кладу бумажник к себе в карман.

— Но это же мое жалованье за месяц, — кричит он.

— Именно поэтому Ортанс и посоветовала мне обождать, господин Виктор.

По правде говоря, я об этом заранее не думал, но все складывалось как нельзя лучше.

— Ортанс? — произнес он.

Бедняга! В какой-то момент мне даже стало жалко его. Он пытался встать, но Ортанс цеплялась за него, я думаю, машинально. Насколько я знал ее, в этот момент она еще ничего не поняла.

— Но вы…

И он смотрел на Ортанс.

— Ах и ах! Господин Виктор! Это вы нас очень удивляете. Откровенно говоря, вы из всех первый, кто так жеманится. Фи! Вы что, думаете, пять дней с Ортанс, те пять раз, что я оставлял вас в покое, не стоят вашей месячной зарплаты?

Тут он что-то промычал. Ортанс все удерживала его. Он грубо оттолкнул ее. Отбросил одеяло. А я направился к выходу. И, переступая порог, еще крикнул ему:

— Куда же вы? Оставайтесь. Не спешите. А если в бумажнике остались какие-то личные бумаги, я вам перешлю их по почте.

И сбежал по лестнице.

Я надеялся побыть немного в кафе, где я устроился за столиком, чтобы произвести инвентаризацию бумажника. Я был скорее разочарован. Не в том, что касается денег, нет. Как он и сказал, в бумажнике была вся его месячная зарплата. Три тысячи двести франков. Я, кстати, думал, что он зарабатывает больше. С его манерами, с его гонором. Но что касается личных бумаг, то их практически не было. Несколько писем, не представлявших интереса. Какие-то женские фотографии. Подаренные на память, наверное. Или фотографии его сестры, о которой он все время говорил. Я их отправил ему, подрисовав усы. Фиолетовыми чернилами. Потому что мне было весело. Мне хотелось шутить. Я смеялся сам с собой. К тому же я был доволен собой. Мне казалось, я блестяще сыграл эту маленькую сцену. Настолько элегантно, что впору было самому удивляться. Обычно я не столь красноречив. А тут, в спальне, слова сами приходили ко мне. Как в состоянии опьянения. Но опьянение было легким, веселым, приятным.

Из кафе я пошел к зубному врачу. Потом к Розе — это был как раз наш день. Что касается трех тысяч двухсот франков, то по тридцать франков за гостиницу с Розой, по шестьдесят — когда с профессионалкой — считайте сами.

Плюс брошь за тысячу двести франков, которую мне пришлось подарить Розе, которая собиралась свести число наших встреч к одному разу в неделю.

ГЛАВА XXXII

Но вот уж кто попищал в тот вечер, так это Ортанс. Я думал, что найду ее в слезах, раскаявшуюся, подавленную. Или что она будет молчать, согласно золотому правилу Мазюров. Ничего подобного. Не успел я снять пальто, еще не повесил шляпу на то место, куда вешал свою шляпу Дюгомье, а она уже вышла из кухни и набросилась на меня. Прямо на площадке.

— Отвратительный тип!

Я? Вот уж правильно говорится: век живи, век удивляйся.

— Вор!

И все это на лестничной площадке. Это она-то, всегда действовавшая с такой оглядкой на соседей. Я толкаю ее в кухню. Но она не прекращала. Да еще Марта, которая хныкала, держась за ее юбку. Столько осложнений.

— Можешь радоваться. Тебе захотелось испачкать мою любовь, и тебе это удалось.

Я должен был бы что-то ответить. Но ничего не мог сказать. У меня ничего не осталось от того запала, который проявился днем. К тому же потом был еще дантист, была Роза, много всего. А состояния благодати проходят быстро, я успел в этом убедиться.

— Так опозорить меня!

Ну и апломб! Разве это не я рогоносец, или, может, кто-нибудь другой? Но мне не удавалось разозлиться. Я попытался употребить сарказм:

— Это я тебя опозорил! Ты изменяешь мне, а я тебя опозорил. Оригинально.

— Но эти деньги! Деньги, которые ты взял, как вор.

— А он?

— Что он?

— Он, который ворует у меня жену.

Это получилось удачно, я думаю. Она разрыдалась. И Марта тоже плакала все сильнее и сильнее.

— Он меня оскорбил.

— Жена, которая изменяет своему мужу, заслуживает того, чтобы ее оскорбляли.

Логика была на моей стороне. Я понемногу приходил в себя.

— Но эти деньги. Он считает меня твоей сообщницей.

— Ты моя жена.

— Он считает меня обманщицей.

В ее голосе слышалась неуверенность. Она не знала, подходящее ли слово она нашла.

— Он принимает меня за воровку. За проститутку. Он назвал меня шлюхой.

— Он правильно сказал. Жена, которая изменяет своему мужу, называется шлюхой.

— Но почему ты сделал это?

Я сделал зверское лицо.

— Разве мужчина, у которого воруют жену, которую он любит, не вправе воспользоваться всеми доступными средствами, чтобы вернуть ее.

После этих слов она перестала плакать.

— Но, Эмиль…

— Что?

— Я думала, что для тебя ничего не значу.

— Ты была неправа.

Она беспокойно посмотрела на меня, держа возле рта скомканный платок. Марта продолжала хныкать. Я взял ее за руку и отвел в столовую (всякий раз, когда мне приходится писать об этом, у меня начинают болеть зубы). Я вернулся на кухню. Ортанс стояла в той же позе.

— Эмиль, — сказала она, — я прошу у тебя прощения за то зло, которое я тебе причинила.

С удрученным видом я дружески обнял ее за плечи. Она шмыгала носом.

— Бедная моя Ортанс, все уладится.

Тогда она:

— Но эти деньги?

Ну сколько можно об этих деньгах?

— Что?

— Ты их вернешь ему?

— Ни за что на свете.

Черт, я ответил ей слишком быстро. Ортанс опять напряглась.

— И что ты будешь с ними делать?

— Я отдал их бедным.

Ортанс была удручена. Она не поверила мне, это было видно, но и не смела спорить. Она отстранилась и посмотрела на меня так, как если бы видела меня впервые в жизни.

— Но что подумает Виктор?

— Плевать мне на то, что он подумает.

— Он будет продолжать считать меня твоей соучастницей.

— Какое это имеет значение? Я надеюсь, ты не собираешься встречаться с ним снова.

— Но, Эмиль. А на что он будет жить? В этом месяце? Со своей матерью?

— Плевал я на его мать.

Мне стала надоедать эта мелочность. Я перешел на крик:

— Эти деньги! У тебя только и разговора, что об этих деньгах! А мое страдание! Оно что, не в счет, мое страдание? Целый месяц, пока я следил за вами! Целый месяц! Тебе нет никакого дела до того, что я пережил! Я даже хотел убить вас! Обоих! Пристукнуть обоих!

— Но, Эмиль, — говорила Ортанс. — Эмиль!

ГЛАВА XXXIII

Первой заговорила со мной об этом Элиза. Однажды она явилась в министерство и стала расспрашивать.

— Ну, — сказала она. — Что-то тебя не видно? Что она хотела этим сказать? Мы и раньше виделись не больше шести раз в год.

— А что Ортанс?

— Ортанс! Я их накрыл.

— Не может быть.

— Именно. И я выгнал этого Дюгомье пинками под зад.

— А Ортанс?

— Она сожалеет.

— Тогда что, это официально?

— Как официально?

— Ну, то есть могу я, наконец, говорить об этом? До сих пор я не осмеливалась.

— Ты ведь видела столько же, сколько и я, разве не так?

— Это было немножко иначе, Эмиль.

Ну вот. Она опять о своей заднице. Она стала свидетельницей драмы. Мужчина и женщина на ее глазах занимаются любовью. Другой мужчина страдал. Или мог бы страдать. Семья дала трещину. И вот из всего этого что она вынесла? Что в какой-то момент чья-то рука легла ей на задницу. Просто невероятно.

Короче говоря, на следующий день, вернувшись домой, я застаю Ортанс в слезах, а перед ней госпожу Мазюр со строгим, серьезным лицом, какое у нее бывает по торжественным дням. А вокруг них — что-то вроде запаха. Запаха слов. Не знаю, обращали ли вы внимание, но комната, в которой много говорили, пахнет не так, как другие комнаты. Там появляется какой-то своеобразный запах. Особенно, когда там произносили серьезные, решительные слова, когда там разворачивались сцены.

— Здравствуйте, мамочка.

Она поднимается.

— Эмиль, — говорит она мне, — я плохо о вас думала. Прошу вас простить меня.

Вот они, люди. Тебя считают дрянью. Ладно. Потом хотя ты нисколько не изменился, а просто потому, что рядом появилась другая дрянь, ты оказываешься сразу не такой уж дрянью. Где логика? А может быть, она, госпожа Мазюр, обрела теперь какой-то покой. Прежде она считала меня шалопаем. Теперь же я стал просто рогоносцем. То есть в каком-то смысле все упрощалось.

— Мой бедный Эмиль!