Питер Хёг - Условно пригодные
Именно это я пытался объяснить Катарине в ту ночь, когда мы сидели на ее кровати. Что вся школа была словно большой механизм уничтожения всех сомнений.
Как и их эксперимент. Они захотели поднять непонятных им темных и сомнительных детей вверх, к свету.
Позднее я узнал, что это касалось не только Биля. И не только нашего детства, не только начала семидесятых годов. Теперь я думаю, что так считало большинство тех или все те, кто писал о времени между Августином и Ньютоном.
Они испытывали отвращение к сомнению.
В «Исповеди» Августин пишет, что время бежит само по себе, независимо от человека, и вместе с тем он говорит, что оно связано с человеческим восприятием. Здесь наблюдается некое противоречие, но он не приводит никаких разъяснений, похоже, что Августин вполне терпимо относится к тому, что там и сям возникает некоторая неопределенность.
В начале своей книги «Математические принципы натуральной философии» тысячу двести лет спустя Ньютон пишет, что «абсолютно правильное и математическое время течет в соответствии со своей собственной природой, равномерно и без всякой связи с чем-нибудь внешним».
В этом высказывании нет никаких сомнений. На самом деле во всей книге «Математические принципы натуральной философии» нет никаких сомнений ни в чем.
В промежутке времени от Августина до Ньютона случилось то, что человека удалили из времени. Теперь оно идет независимо от того, измеряет его человек или нет,- оно стало объективным. То есть свободным от неуверенности человека.
Но в результате происходит почти разложение. Ньютон был последним, кто всерьез мог верить во время вне связи с человеком. Вне связи с предметами. Да и вне связи со вселенной.
Измерение линейного времени начинает развиваться в Европе на самом деле всего лишь 300 лет тому назад, все остальное было лишь подходом к теме. Оно появляется, когда общество начинает изменяться так быстро, что уже более нельзя узнать каждый новый день, поскольку он теперь сильно отличается от предыдущего. Измерение времени возникает вместе с усложнением устройства общества, оно появляется вместе с развитием коммуникаций, почты, денежной системы, торговли, с возникновением железных дорог.
Этому существуют разные объяснения. Говорят, что время появилось одновременно с тем, как буржуазия вместе с наукой захотели освободиться от аристократии и религии.
Так, естественно, оно и должно было быть, это, по-видимому, является самой важной частью истины. Какой бы она ни была. Но, похоже, существует еще кое-что.
Когда читаешь Ньютона – не столько даже «Математические принципы натуральной философии», поскольку в этой книге он настолько далеко убрал человека, что самого его, писателя, уже почти там нет, как будто книга возникла оттого, что объективные законы природы сами себя записали, сколько когда читаешь его письма,- то думаешь, как же он похож на Биля. Одинаковая строгость, их стремление уничтожить все сомнения, их безжалостность. Как будто они представляют собой одного и того же человека, одного и то же директора школы на протяжении трехсот лет. Словно время не имело никакого особенного значения.
Должно быть нечто более глубокое и более подробное, чем историческое объяснение. Похоже, что существует нечто общее у всех этих представителей западной культуры: ученых, философов и людей, обладающих властью и знанием. Похоже, что никто из них не выносил темноты, не хотел мириться с сомнениями и неопределенностью. Даже внутри себя не мог терпеть неразрешенных противоречий. И тогда они попытались ликвидировать их.
Но это не может не привести к катастрофе.
Нам говорили, что в школе мы можем считать Карин Эре, которая была нашим классным руководителем, нашей матерью, а Биля – нашим отцом.
Наверное, поэтому управление обратилось с просьбой именно к ней. Они попросили ее изложить, что думает школа о характере наших с Катариной отношений, об Августе никто не упомянул, но было ясно, куда они клонят: они думали, что мы каким-то образом втянули его во все это.
Карин Эре составила список тех фактов, которые им были известны, это было перечисление всех тех случаев, когда нас видели вместе, с того первого раза, когда нас застали в библиотеке во время уроков, до того дня, когда мы пытались обменяться не имеющими к нам никакого отношения сведениями во время богослужения в церкви, и, наконец, той ночью, когда погиб Август, нас застали в учительской, когда мы стояли тесно прижавшись друг к другу.
Слова «тесно прижавшись друг к другу» она никак не прокомментировала. Но голос ее изменился, когда она это произнесла. Не было сомнений в том, что это очень серьезное обстоятельство.
Им так много было известно. Где и когда мы встречались друг с другом. Время и места. Но о самом важном они ничего не знали.
От управления было два представителя, мужчина и женщина, женщина спросила, что мы можем на это сказать. Она обратилась к Катарине, но заговорил я. Я обратился к Билю.
– Что случилось с Августом? – спросил я.
Они попытались остановить меня, но я не смотрел на них, я едва мог удерживать внимание на Биле, вынести присутствие такого количество людей можно было, только представив себе туннель: у одного его конца находился я сам, Биль стоял у другого,- кроме этого, не существовало ничего.
– Как вам удалось выбраться? – спросил я.
Он ответил что-то, что мне было больно слышать, я хотел было подойти к нему, но что-то мне мешало, это был полицейский за моей спиной, я совсем позабыл о нем, я попытался объяснить ему, что мне надо освободить руки, чтобы кое-что показать. Я показал в воздухе, как одна рука крепко держит другую.
– Он держал вас вот так – тут никак не освободиться,- сказал я.
Август сломал ему пальцы, это слишком большая боль, чтобы можно было освободиться, они меня не понимали. Только Биль понял.
– Он отпустил меня,- ответил он.
– Как вы вышли?
– Через дверь.
– Внутри была задвижка.
Он замолчал и посмотрел на свои руки. С двумя его пальцами что-то все еще было не в порядке, обручальное кольцо было на другой руке, суставы пальцев стали узловатыми.
Казалось, он плохо помнит, что было. Может быть, ему необходимо было забыть. Воспоминание же осталось на его руках. Когда он поднял взгляд, его лицо было совершенно незащищенным, таким его раньше никто не видел. Как будто он был удивлен и потрясен вопросом. А теперь и тем, что вынужден мне отвечать.
– Он открыл ее мне,- сказал он.- Наверное, он раскаялся.
Я спросил его о том, что было очень близко ему самому, и он ответил. Это был единственный раз за всю жизнь.
– Он не сгорел заживо,- сказала Катарина.
Как только она сказала это, я подумал, что вот теперь она начнет все то же, что она говорила о своих родителях. Что она все-таки оказалась недостаточно толстокожей и теперь вот не выдержала.
– Я говорила с врачом,- сказала она,- На внутренней стороне трахеи были пузырьки.
Теперь в комнате было три туннеля. Между нею, Билем и мной. Все остальные были вне игры.
– Он мог бы бросить ее на вас,- сказала она Билю,- бутылку. Но он отпустил вас и открыл дверь. Потом он бросил бутылку в комнату. А затем сам шагнул в огонь. И стал вдыхать пламя, пузырьки закрыли его трахею, и он задохнулся.
Все сидели в полной тишине. Но думаю, они ничего не понимали.
– Время для него как будто пошло назад. Или как будто прошлое вернулось. Он снова мог бы сделать это. Убить кого-нибудь.
Она показала на Биля.
– Но он не сделал этого. Он отпустил вас. А потом уничтожил самого себя. Как будто у него появилась еще одна возможность.
4
Якоб фон Юкскюль – трудное имя. Однако писать его приятно – я пишу от руки, очень медленно.
У меня есть его фотография, это фотография из газеты, лицо у него немного тяжеловатое и очень серьезное, но все же оно кажется добрым.
Биль окончил университет по специальности биология, однако он никогда не упоминал Якоба фон Юкскюля, думаю, что он никогда о нем не слышал.
Юкскюль был профессором биологии в Германии. В 20-х и 30-х годах он писал книги и статьи о восприятии окружающего мира живыми существами, в первую очередь об их восприятии времени и пространства.
* * *По сравнению с другими книгами, через которые мне в моей жизни пришлось продираться, читать то, что он написал, совсем нетрудно. Он всегда старался писать очень понятно. И ему нечего было скрывать, а если он в чем-нибудь и сомневался, то говорил об этом без обиняков.
И при этом в нем чувствуется какая-то скромность. Он настолько скромен, что утверждает, будто созданное им не очень отличается от того, что до него сделали другие. В предисловии к своей книге «Теоретическая биология» он писал, что продолжает идти тем путем, который предложили Гельмгольц и Кант. Они утверждали, что невозможно воспринимать окружающую нас действительность – или самих себя – иначе как через посредство органов чувств. А органы чувств не являются пассивными получателями информации о действительности, они обрабатывают ее, то, что мы воспринимаем, подвергнуто значительной обработке. Таким образом, совершенно бессмысленно говорить об объективной действительности вне нас самих, такой действительности мы не знаем. Мы знаем отредактированную копию. Биология может заниматься изучением того, как структурирован аппарат наших чувств, каким именно образом он редактирует. И тем, как сознание других живых существ работает по сравнению с нашим собственным.
