Дэймон Гэлгут - Добрый доктор
— Моя машина там, в низине. Заглохла.
— Я вам помогу. Сейчас подъеду на джипе.
Он повернулся было на каблуках, опять принялся насвистывать, но я произнес:
— Господин комендант.
Не знаю уж, откуда во мне взялось это никчемное правдолюбие.
— Вы хотели сказать «полковник», — поправил он.
— Я знаю вас по прежним временам. Помните?
Поразительно, но он переменился в лице. Насторожился мгновенно. Его сущность сжалась, образовав твердое ядро, о котором я уже упоминал: крохотное, герметично замкнутое, не подвластное никакому давлению. Он уставился на меня, словно с большого расстояния.
— Где мы встречались?
— На севере. На границе. — Я назвал базу и год.
Он задумался. Видимо, принялся ворошить свои воспоминания в поисках моего лица.
— Я был врачом, — сказал я. — Иногда вам требовалась помощь, и вы вызывали капитана. Но как-то ночью, когда капитан был в отъезде, вы вызвали меня.
— Вы мне помогли?
— Да.
Он вновь принялся испытующе меня разглядывать, но это длилось недолго. Я угадал его мысли. Опасности нет: как он с самого начала и предполагал, я лишь жалкая букашка.
— Извините, — сказал он, — что-то не припомню.
— Между нами был разговор.
— Возможно. Мало ли с кем я там разговаривал. Не обессудьте.
Это было сказано деловитым, бесстрастным тоном. Я его больше не интересовал. Итак, я наконец-то решился исповедаться в своей мелкой подлости — но он не смог отпустить мне грехи. Поддавшись какому-то неясному порыву, — подоплека неясна мне до сих пор, — я сделал два шага вперед и протянул ему руку. И он ее пожал. Ничего не значащий жест, пустая формальность; свою подлинную сделку он и я заключили гораздо раньше, в старые времена.
XIX
Лоуренс никогда не вернется. Теперь я это знаю. Но в первые дни, хотя я снова жил в своей комнате один, мое сознание отказывалось верить. На стульях, на веревке в ванной по-прежнему висела его одежда; на подоконнике, в горке пепла покоилась его недокуренная сигарета; все свидетельствовало, что он отлучился совсем ненадолго — ушел на дежурство, куда-то поехал — и появится с минуты на минуту.
Когда прошла неделя с лишним, я, поддавшись внезапному порыву, принялся разбирать его вещи. Демонтировал и бережно упаковал святилище из камешков и фотографий, устроенное им на подоконнике. Аккуратно сложил его одежду и засунул в чемодан — в тот самый, с которым он, приехав сюда, заявился в ординаторскую. Чемодан я задвинул под кровать. Смыл и стер все следы и отметины, очистил зеркало от подтеков его крема для бритья. Выбросил окурки. Вынул из стакана его зубную щетку и, немного поразмыслив, выкинул на помойку.
И тогда мне немного полегчало. Я снова был в комнате один — почти один. Спустя еще неделю или две меня осенило, и я переставил мебель так, как она стояла прежде, до его приезда. Создал впечатление, будто ноги его тут не ступало.
Но он жил здесь, и с этим фактом ничего нельзя было поделать. Не мог же я попросту все забыть. Да и вторая, опустевшая кровать оставалась в комнате. Была для меня постоянным укором.
Среди его скудного архива мне попалось письмо от Занеле. На конверте был указан ее обратный адрес в Лесото. Я подозревал, что писать ей не стоит, но все-таки написал. Вдруг ей так никто и не сообщит? Над письмом я немало помучился. Сначала думал, что сочинить его будет просто — достаточно перечислить сухие факты, но факты сопротивлялись словам. Я вывел на листке: «Он умер», — и долго сидел, созерцая это слово. «Умер». Разве это слово вяжется с ситуацией? Нет ни трупа, ни орудия убийства, ни более-менее очевидной последовательности событий. В итоге я написал лишь, что он исчез при необычных, чрезвычайных обстоятельствах и что я все объясню подробнее, если она со мной свяжется.
Она со мной так и не связалась. Должно быть, просто не получила моего письма — за истекшее время она могла уже вернуться в Америку. Или не пожелала выяснять подробности. Как тут удостоверишься? Признаюсь честно, ее молчание не вызвало у меня ничего, кроме облегчения.
Я поискал среди бумаг домашний адрес, но так и не обнаружил. На конвертах писем, приходивших от его сестры, то есть — в действительности — от матери, не было обратного адреса. Я спросил доктора Нгему, есть ли эти сведения в его личном деле. Она ответила, что уже обо всем позаботилась. И вновь я испытал облегчение от того, что мое вмешательство не требуется.
Затем — спустя месяц или два после его исчезновения — приехала мать. Высокая, изможденная женщина в черном брючном костюме, беспрерывно курившая сигареты в длинном мундштуке. Я никак не мог вообразить ее и Лоуренса вместе. В ее чертах смутно проступало легкое сходство с его широким, памятным мне лицом, но в манерах, размашистых жестах — ничего общего, все непривычно. Несколько часов она прочесывала больничную территорию — заглядывала в заросли бурьяна, высовывалась за ограду. Казалось, эта женщина целеустремленно и невозмутимо ищет какую-то потерянную вещь, но совсем не там, где эта вещь могла бы оказаться.
Наконец она явилась в мою комнату. Доктор Нгема, боязливо избегавшая всех непростых эмоций, справилась у меня, соглашусь ли я ее принять.
— Это сестра Лоуренса, — торопливо выпалила доктор Нгема. — Она хочет с вами немного побеседовать.
Я ничего против не имел; более того, меня снедало какое-то болезненное любопытство. Но когда мы оказались лицом к лицу (она сидела на его кровати, а я на своей, совсем как во время моих разговоров с ним), внезапно оказалось, что говорить не о чем. В комнате царила даже не атмосфера взаимной неловкости, а полный вакуум.
Я достал его чемодан и пачку фотографий. Отдал ей. Она вяло перетасовала фотографии.
— Ключи от его машины тоже у меня, — сказал я. — Наверное, вы и машину захотите забрать.
— О, нет, нет. Не сейчас. Я приехала сюда на своей машине.
— Она тут, на стоянке. Я ее не трогаю. Время от времени прогреваю мотор.
— Очень мило с вашей стороны. Я скоро за ней приеду. — Она огляделась по сторонам; ее темные глаза казались еще темнее на фоне белых подглазий, огромных, как фарфоровые блюдца. — Значит, это здесь… — произнесла она, — здесь…
— Извините?
— Это была его комната.
— Напополам со мной. Да.
Она пристально посмотрела на меня. Она была хрупко сложена — казалось, переломится, как тростинка, от первого порыва ветра. И только хриплый, прокуренный голос выдавал, как трудно ей пришлось в жизни. Только голос. И глаза.
— Вы стали для него другом, — сказала она.
— Простите?
— Он мне писал. Часто упоминал о вас.
— Правда? Я очень тронут. Но я не знаю, хорошим ли другом я для него был.
— О нет. Давайте без ложной скромности. Судя по тому, как он о вас отзывался, было совершенно ясно… Он писал, что вы о нем заботитесь.
— Действительно, — проговорил я. — Да, наверно, я был ему другом.
— Спасибо, что вы были так добры к моему… младшему брату.
С этой фразой абсурдность ситуации усилилась как минимум вдвое. Я больше не мог сдерживаться:
— Я знаю, что вы его мать. Нет смысла скрывать.
Она и бровью не повела. Невозмутимо кивнула, попыхивая сигаретой:
— Полагаю, он вам сказал.
— Э-э-э… да.
— Значит, очень вам доверял. Иначе ни за что бы не признался.
Я не знал, что ответить. Мысленно взмолился: «Скорей бы она ушла». Но она точно приросла к его кровати. Пауза затягивалась. Женщина все попыхивала и попыхивала своей сигаретой. А потом внезапно сказала:
— Не понимаю, как это произошло.
Во мне что-то всколыхнулось: наконец-то маски сброшены!
— Крайне запутанное стечение обстоятельств, — сказал я.
— Значит, вы все-таки понимаете.
— Нет, я… По-настоящему нет. Ума не приложу.
— Но он исчез.
— Да.
— He умер, а исчез. Разница есть.
— Боюсь, я не совсем улавливаю…
Все такая же спокойная, невозмутимая, она выбросила окурок в окно и вставила в мундштук новую сигарету.
— Я имею в виду, — произнесла она, — что он может вернуться.
Голос у нее был ровный, и я расценил эту фразу как утверждение. Но ее глаза неотрывно смотрели на меня. Я догадался: она не утверждает, а спрашивает.
Немного подумав, я ответил:
— Нет. Я в это не верю.
И тогда она расплакалась. Я изумленно наблюдал, как она, такая высокая и бесстрастная, вдруг сломалась, не выдержав отчаяния. Закрыв ладонями лицо, она зарыдала. Я сел рядом с ней, обнял за плечи. Ее плач бередил мне душу. Я сожалел, что мы все-таки не избежали этого момента и чувства выплеснулись наружу.
Лоуренса больше нет. Он исчез. В ее словах есть доля правды: исчезнуть — не то же самое, что умереть.
Позднее из моей жизни исчезли некоторые другие люди. Исчезли, но не как Лоуренс, а просто скрылись в лабиринте своей собственной жизни. Спустя несколько месяцев военную часть во главе с полковником Моллером перевели в какое-то другое место. Казалось, еще вчера они толпились у бильярдного стола, попивая виски и хорохорясь, а на следующий вечер в баре вновь наступило затишье.
