Амос Оз - Черный ящик
Ну что скажешь Мишель? Я это написал потому что у вас ты хозяин, ты все устанавливаешь, но мне без разницы если Илана тоже прочитает это. А закончу я с благодарностью и уважением потому что вообще то ты был вполне на высоте Мишель.
Знай, что от тебя лично я кое чему научился: не драться, не швырять ящиков даже если поначалу сюда приходили разные полицейские и инспекторы, создавали проблемы, оскарбляли нас, мешали, но я никого пальцем ни тронул и это благодаря тебе Мишель. Привет от меня Илане и ущипни чуток Ифат. Я ей приготовил здесь кочели, скользилку, песочницу, чего только тут нет. И для Иланы у меня найдется работа. Сичас все здесь красиво. Словно маленький киббуц и даже еще лучше потому что здесь никто не лезет другому в душу. Ты тоже приглашен приехать навестить нас и если захочется тебе пожертвовать нам денег почему бы нет? Пожертвуй. Без проблем. С уважением и благодарностью
Боаз Б.
* * *
Боазу Брандштетеру
Дом Гидона в Зихрон-Яакове (южном)
С Божьей помощью
Иерусалим,
19 ава 5736 (15.8.76)
Дорогой Боаз!
Твоя мать и я читали твое письмо два раза подряд и от счастья глазам своим не верили. Я спешу ответить тебе по каждому пункту, по порядку, от начала и до конца. Прежде всего я должен сказать тебе, Боаз, что в сердце моем нет на тебя гнева за твою неблагодарность (пишут это через «Е» – «нЕблагодарность», а не так, как у тебя: «нИблагодарность», нИуч ты нИвозможный!).
Однако этим я и ограничусь: не стану исправлять твои грамматические ошибки и корявый слог. Не мне завершить этот труд! – как говаривали наши мудрецы.
Да и с чего бы мне сердиться на тебя? Если бы я сердился на каждого, кто поступил со мной не по справедливости или оказался неблагодарным, мне пришлось бы провести жизнь в черной меланхолии. Мир, Боаз, делится на тех, кто берет без всякого стыда, и на тех, кто дает не считая. Я с самого детства отношусь ко вторым, и не сердился на тех, кто относится к первым, не завидовал им, потому что процент несчастных там намного больше, чем у нас тут, внизу. И это потому, что, отдавая без счета, – испытываешь чувство гордости и радость, тогда как типчики, что привыкли нагло хватать, – небеса приговорили их к позору и внутренней опустошенности: горе и стыд в одной корзинке.
Что же касается тебя, то я свое сделал – в меру собственных сил, ради твоей матери и ради тебя самого, и, разумеется, во имя Неба, и если Небеса мне не очень помогали, то кто я такой, чтобы жаловаться? Как сказано у нас в Притчах Соломоновых: «Сын мудрый – радость для отца, а сын глупый – огорчение для матери его». Твой любезный отец не достоин радости, Боаз, а матери своей ты уже доставил предостаточно огорчений. Что же до меня, то я испытываю определенное удовлетворение. Это верно, что я надеялся повести тебя иной дорогой, но, как сказано у нас: именно туда, куда человек сам желает идти, – туда его и ведут. Сейчас ты жаждешь заниматься сельским хозяйством и наблюдать за звездами? Почему бы и нет? Делай все, что в твоих силах, и нам не придется краснеть за тебя.
Глубоко тронули нас некоторые моменты в твоем письме, и первый из них – твое утверждение, что я был по отношению к тебе «на высоте» на все сто. Ты судил меня мерой доброты, и я этого никогда не забуду, Боаз. У нас, как тебе известно, хорошая память. Но дай Бог, чтобы это действительно было правдой. К твоему сведению, Боаз, я частенько не смыкаю глаз но ночам в своей постели лишь потому, что чувствую себя частично ответственным (так уж случилось!) за грехи твоей юности, за твои проступки, которые я здесь упоминать не стану. Быть может, с самого начала, с того дня, как удостоился я чести взять в жены твою дорогую мать, моей святой обязанностью было держать тебя на коротком поводке и не обходить молчанием тот факт, что ты порвал с нашими традициями, сбросил с себя уйду нашего Учения, наших обычаев, диктующих правила достойного поведения. Следовало бы тебя, как говорится, жалить по-скорпионьи, пока ты вновь не вернулся бы на путь истинный. Я же, в силу греховности своей, боялся быть строгим к тебе, чтобы не оттолкнуть тебя. Щадил мать твою, чтобы не лила она слезы, и, как сказано у нас, пожалел на тебя свою розгу. Быть может, я поступил дурно, когда, отказавшись от своих намерений, позволил тебе растратить годы, предназначенные для приобретения знаний, на пребывание в весьма сомнительном светском учебном заведении, где даже писать и читать тебя не сумели толком научить, не говоря уже о соблюдении заповеди «чти отца и мать своих»… Я позволил себе пойти легким путем, не приобщив тебя ни к Учению нашему, ни к заповедям, ни к добрым делам, закрывая глаза на твои безумства по принципу «с глаз долой – из сердца вон». Несмотря на то, что никогда, Боаз, ты не был для меня «из сердца вон». Ни одного мгновения. Быть может, допустил я ошибку, когда трижды обращался к инспектору Эльмалияху, прося его о снисхождении к тебе? Быть может, больше пользы было бы, пройди ты нелегкий путь и наберись ума, чтобы постичь – если не головой, так задним местом, – что есть воздаяние и наказание, есть Суд и есть Судия? Дабы не привык ты думать, что в жизни все позволено? Что жизнь еврея – это жизнь ради удовольствия «на всю катушку», как написал ты по великой глупости своей? В дальнейшем я еще вернусь к этому серьезному моменту. Сегодня, Боаз, я вспоминаю о своих грехах, о том, что пожалел тебя. И по сей день не преодолел этой жалости – по причине страданий, что выпали тебе в детстве по вине того нечестивца. Как сказано у пророка: «Не дорогой ли у меня сын Эфраим? Не любимое ли дитя? Ибо всякий раз, как я заговорю о нем, возмущается нутро мое». Этот стих точно передает те чувства, что испытываю я по отношению к тебе. И возможно, это не принесло тебе пользы.
Но, по-видимому, молитвы мои все-таки были услышаны, и шаги твои – под охраной Неба.
Происки твоего милейшего, твоего знаменитого папаши вновь толкнули тебя на греховную стезю, полную препятствий: ты оставил Кирьят-Арбу, ты пришел в эту развалюху, дабы совершить там семь гнусностей. Но вмешалась рука Провидения и обратила его злоумышления в добрые дела. С удовлетворением воспринял я рассказ адвоката Закхейма, что ты и еще несколько юношей и девушек из народа нашего воплощаете в жизнь заповедь о возрождении Родины и в поте лица своего добываете хлеб из земли. Очень хорошо, Боаз! Исправление налицо! У меня сложилось впечатление, что ты там трудишься честно, в соответствии с законами нашего государства, хотя – к великому нашему сожалению – ты, по-видимому, продолжаешь преступать некоторые запреты нашего Учения, упорно погрязая в своем духовном невежестве. Если бы ты хоть соблюдал день субботний, не нарушал бы его покоя, да с чуть большим тщанием старался не переступать ограды скромности. Это я написал не для того, чтобы читать тебе мораль, а лишь потому, что сказано у нас: «Искренни укоризны любящего». И не выражай мне своего недовольства, ведь и я сдерживаюсь (не без труда!), чтобы не возмущаться тобой. Идет, Боаз? Договорились? Останемся друзьями?
И еще кое-что скажу я тебе, Боаз, в связи с твоими грехами, – они свойственны многим, потому что причина их – наше время: пока законы государства будут оставаться вне Законов Учения, Мессия, чьи шаги уже явственно слышны, будет оставаться на лестнице. И к нам не войдет. Ладно, оставим это тем, кто мудрее нас, а покамест я готов удовлетвориться самой что ни на есть малостью: ты будешь соблюдать хотя бы законы государства, а мы возблагодарим Бога – ведь и это шаг к лучшему. Особенно возблагодарим за то, что излечился ты от швыряния ящиками и всего такого прочего – не стану перечислять. Дела твои, Боаз, тебя приблизят и дела твои тебя отдалят, все доброе, что совершаешь ты и что тебе, несомненно, зачтется, – все это отмечаем мы с глубокой любовью и удовлетворением.
Когда я был в твоем возрасте, жить мне приходилось в бедности, тяжким трудом зарабатывал я на учебу в средней школе, и так делали все мои братья и сестры. Наш отец- инвалид работал билетером в парижском метро, а мать наша – да минует тебя что-либо подобное! – мыла полы в еврейской больнице. Я тоже мыл полы: каждый день, в пять часов, сразу после занятий в школе (где все еще били детей!) я прямо из класса мчался на работу и работал до полуночи. Был там один консьерж, еврей из Румынии, у него я снимал свою ученическую форму, переодевался в неказистую рабочую одежду, которую таскал с собой в школьном ранце, и убирал лестничные клетки. Напомню, что я не был здоровяком и героем, как ты, я был худым и хилым, можно даже сказать, недоростком – ниже своих сверстников. Что тут поделаешь? Был я очень упрямым и довольно озлобленным типом. Этого я не отрицаю. Хулиганы, бывало, приставали ко мне, иногда били меня смертным боем. А я, дорогой мой Боаз, получал тумаки и не мог ответить тем же, получал их и лишь сжимал зубы до скрипа, и от великого стыда и позора ничего дома не рассказывал. «Нет никаких проблем» – таков был мой лозунг. Когда в классе стало известно, что я занимаюсь уборкой, прозвали меня эти милые ребята «тряпка с тряпкой», и поверь мне, Боаз, что по-французски это звучит еще более унизительно. Затем я нашел другую работу – убирать столы в кафе, и там меня называли «Ахмед», так как считали, что я – маленький араб. Сказать правду, именно поэтому я и начал носить на голове черную шапочку, как это делают религиозные евреи. Вера пришла ко мне намного позже. По ночам я просиживал по два часа на унитазе (прошу прощения!) в уборной, потому что мы, шестеро душ, жили в полутора комнатах, и только там после полуночи, когда все уже спали, можно было зажечь свет и приготовить уроки. Обычно мне оставалось всего лишь пять часов для сна, матрас мой был в кухне, и по сей день даже твоей матери не рассказывал я о том, как, бывало, вместо того, чтобы уснуть, будучи сраженным усталостью, я лежал на матрасе и всхлипывал от ненависти и гнева. Я был переполнен злобой на весь свет. Я мечтал стать богатым и уважаемым человеком и свести счеты с миром – расквитаться с ним в квадрате. Я дразнил кошек во дворе, а иногда, в темноте, выпускал воздух из шин припаркованных на улице автомобилей. Я был очень плохим и озлобленным парнем.
