Джоанн Харрис - Темный ангел
Он отвел взгляд и медленно кивнул.
– Я немного… устал, – ворчливо сказал он. – Я и представить себе не мог, что это будете вы. Друг Марты… – Он неловко пожал мне руку. – Вы просто застали меня врасплох, вот и все, – объяснил он, обретая прежнюю уверенность. – Проходите в гостиную.
Я осторожно пошел за ним, улыбаясь, но сохраняя обиженный вид.
– Бренди? – предложил он, наливая себе полный бокал.
– Чтобы не простудиться, – оживленно сказал я, приподнимая бокал.
Какое-то время мы пили молча.
– Ну, – наконец спросил я. – А где слуги?
– Я отпустил Тэбби в Клапам, повидаться с сестрой. Рождество, сами понимаете. А горничная Эффи в постели с зубной болью.
– Очень удачно, – заметил я. – Можно сказать, счастливое стечение обстоятельств.
Генри передернуло.
– Я представляю, что вы думаете, – довольно сухо сказал он. – Ситуация… безнадежно отчаянная. – Он судорожно сглотнул. – И все это мне крайне… неприятно.
– Ну разумеется, – дружелюбно сказал я.
Он метнул на меня взгляд, нервный и быстрый, словно птичий.
– Я…
Он запнулся, безусловно, как и я, сознавая нелепость ситуации. Ох уж мне эти салонные манеры!
– Поверьте, я прекрасно понимаю, – сказал я, чувствуя, что, если не заговорю, он на весь вечер застынет со стаканом в руке и бессмысленной извиняющейся улыбкой на лице. – Мне известно о… проблемах, которые доставляла вам бедная миссис Честер.
– Да. – Он энергично кивнул. – Она была больна, бедняжка, ужасно больна. Знаете, доктор Рассел – автор ряда книг о расстройствах психики – ее осмотрел. Она безумна. И никакой надежды на выздоровление. Мне бы пришлось отослать несчастную в специальное заведение. И представьте, какой скандал бы разразился!
– А любой намек на скандал на данном этапе разрушил бы вашу карьеру, – серьезно согласился я. – Особенно теперь, когда ваша «Шехерезада» получила такое признание критиков. Я слышал, Рёскин подумывает написать о ней статью.
– Правда? – Но он отвлекся лишь на секунду. – Так что вы понимаете… – продолжил он, – что наиболее гуманный выход… и самый простой…
У него снова задергался глаз. Он вытащил пузырек с хлоралом и быстрым привычным движением вытряхнул на ладонь полдюжины горошин. Поймал мой взгляд и спешно проглотил лекарство, запив бренди.
– Хлорал, – тихо сказал он, будто оправдываясь. – Мой друг доктор Рассел порекомендовал. От нервов. Ни вкуса… ни запаха. – Он запнулся. – Она не будет… страдать, – мучительно выдавил он. – Это было так… легко. Она просто уснула. – Долгая пауза, потом он повторил, удивленно, словно загипнотизированный звучанием слов: – Она уснула в Рождество. Знаете это стихотворение? Я написал картину по нему…
Он несколько минут таращился в никуда, открыв рот, с видом почти безмятежным, если бы не безжалостное подергивание жилки под глазом.
– Время как нельзя более подходящее, – бодро сказал я, взглянув на часы. – Ночь перед Рождеством – ни у кого не возникнет вопросов, что мы делаем на улице в такой час. Если и увидят, как мы несем тело, подумают, что просто наш приятель слегка перебрал, к тому же сейчас холодно, и наши шарфы, шляпы и плащи не привлекут внимания. А самое замечательное, что всю ночь будет идти снег – он скроет наши следы на кладбище. Время самое подходящее, Генри.
Воцарилась тишина. Он кивнул, соглашаясь со мной.
– Ладно, – беззаботно сказал я. – Где Эффи?
Он вздрогнул, словно его дернули за невидимые веревочки.
– В… своей комнате. – Меня позабавило, что в лице его было больше смущения, чем вины. – Спит. Я… я подмешал это в ее шоколад.
– Хорошо, – ровно произнес я. – А что вы скажете слугам утром, когда они поймут, что ее нет?
Генри, сжав губы, улыбнулся:
– Я скажу Тэбби, что Эффи отправилась проведать мать на Рождество. Скажу, что хочу сделать ей сюрприз, и попрошу Тэбби украсить дом. У нас должно быть все: омела, остролист, мишура, самая большая елка, которую она сможет найти… Займу ее делом. А сам отправлюсь в Лондон и куплю Эффи рождественский подарок, будто ничего не случилось. – На губах его играла чуть ли не умиротворенная улыбка. – Что-нибудь милое. Я оставлю подарок под елкой и попрошу Тэбби приготовить нам особенный ужин – что-нибудь, что Эффи действительно любит… – Он замолчал и нахмурился, словно внезапное воспоминание прервало поток мыслей. – Шоколад. Она любит шоколад… – Он снова замолчал, веко дергалось на невидимых нитях, потом с усилием продолжил: – Шоколадный торт или что-нибудь в этом роде, – сказал он. – Потом я буду ждать. Через некоторое время начну волноваться и пошлю кого-нибудь в дом ее матери узнать, почему она задерживается. Они вернутся и скажут, что ее там вообще не было. Тогда я вызову полицию и заявлю, что она пропала.
На миг, встретив его немигающий торжествующий взгляд, я почувствовал что-то похожее на восхищение. Интересно, я бы сохранил невозмутимость в подобных обстоятельствах? Не то чтобы я не проворачивал грязных делишек, но я ни разу в жизни хладнокровно не травил женщину – хоть это и не значит, что я никогда этого не хотел! Глядя на Генри Честера, на его белое лицо и этот застывший безжалостный взор, я подумал, что, возможно, недооценивал этого человека. Впервые он казался в полном смысле слова живым, хозяином своей судьбы. Человеком, который посмотрел в глаза своей вине со скупой горькой улыбкой и сказал:
– Ладно. Пошли. Я есть тот, кто есть.
Двойка кубков[32]
46
Представьте, как снежинка опускается в глубокий колодец. Представьте, как хлопья сажи падают с тусклого лондонского неба. Представьте это на миг.
Я парила сквозь слои тьмы, я танцевала на горных вершинах. Я видела, как рыцарь со связкой развевающихся знамен приветствовал даму в медной башне, видела табун белых лошадей, видела птицу-лиру с хвостом, подобным комете… Моя сумрачная сестра взяла меня за руку, и мы последовали за сонными приливами к берегам далеких морей, и она рассказала мне сказку о девушке, которая проспала сто лет, а все вокруг старели и умирали. Но у девушки был возлюбленный, который отказывался забыть ее, он охранял ее застывший сон и ждал, ждал – так сильно он ее любил. Каждый день он садился рядом, и говорил с ней, и рассказывал ей о своей любви. Каждый день он расчесывал ее волосы, и смахивал пыль и паутину с ее лица, и ждал. Время шло, он сделался стар и слаб, слуги его, думая, что он повредился рассудком, покинули его. А он все ждал. И в один прекрасный день, когда он сидел в последних лучах осеннего солнца, почти слепой и согбенный от возраста и тягот судьбы, ему показалось, что она шевельнулась, открыла глаза и проснулась. И он умер от радости, обнимая свою прекрасную возлюбленную и с последним вздохом выдыхая ее имя.
Да, она нашептывала мне сказки, пока я спала, я чувствовала, как она гладит мои волосы, и слышала, как она тихонько напевает:
Аux marches du palais…Аux marches du palais…Y’а une si belle fille, lonlà…Y’а une si belle fille…
Я посмотрела вниз, на тело, распростертое на кровати: несчастная бледная малышка… будет ли кто-то ждать ее?
Моз будет ждать меня. Я знала, что будет. Он обещал разбудить меня. Я знала, что он меня разбудит. Когда Фанни поведала мне свой план, я сначала отказалась. Я боялась, я не хотела оставаться в темноте, когда они запечатают гробницу над моей головой. Я была уверена, что сойду с ума, даже если приму настойку… но она заверила меня, что ждать придется всего минут десять, потом он придет, и я смогу проснуться. И мы будем вместе, Моз и я, и ничто никогда не сможет разлучить нас. Я знала. Он обещал.
Генри отправил Тэбби повидаться с родными, и сердце мое болело за нее. Мне так хотелось, чтобы моя дорогая Тэбби была со мной в эти холодные, мрачные часы, хотелось слышать ее добродушное ворчание, вдыхать славные запахи теста, крахмала и мастики и чтобы она подоткнула мне одеяло, когда я лягу спать…
Завтра, говорила я себе, Тэбби будет уверена, что я мертва. И тетя Мэй тоже, и постареет на глазах за стойкой магазинчика на Кранбурн. Маме придется отказаться от легкомысленных шляпок и прогулок в двуколке мистера Дзеллини – она будет носить траур (хоть черный ей и не к лицу) по дочери, которую никогда не понимала. Решусь ли я заглянуть к ним, когда окажусь вне досягаемости Генри? Не думаю, что когда-нибудь наберусь храбрости. Я буду мертва для них, мертва навеки. Рисковать нельзя, иначе Генри узнает.
Становилось все холоднее, снег залеплял мое окно и сыпал в дымоход, шипя на раскаленных камнях в очаге. Ветер завывал в трубах, а часы отсчитывали секунды. Тисси, урча, сидела у меня на коленях, и ее прищуренные на огонь глаза были как золотые полумесяцы… Интересно, будет ли Генри присматривать за моей кошкой, когда меня не станет?
За дверью послышался шорох шагов, и я чуть не подпрыгнула. Сердце бешено забилось. Это Генри, но не с ядом, а с чем-то действеннее, что утихомирит мое беспокойное сердце: с ножом, с топором, с веревочной петлей. Дверь распахнулась. Лицо его было зеленоватым в газовом свете, как на детской картинке, изображающей ведьму, опущенные веки отбрасывали длинные дрожащие тени. Благодаря самоконтролю, выработанному за годы позирования для Генри, я без труда изобразила на лице сонное спокойствие и зевнула.
