Денис Гуцко. - Без пути-следа
— В общем, фантастический мир советского Запада — кстати, полный своих традиций, да, вполне уютный? Отец преподавал игру на баяне в кружке дворца пионеров. У него было вполне такое спокойное, но окончательное помешательство. Кого у нас только не перебывало! Я был уже взрослый, помню отлично. Приходили какие-то хипповато-бомжеватые личности в телогрейках и джинсах. Мама, помню, сажала их пить чай, они борща просили. Бывали совсем уже законченные эстеты, да? О! «Сибариты духа» — отец их называл. И эти-то сибариты духа месяцами откладывали со своих инженерских зарплат на бутылку виски — на бутылку контрабандного весьма сомнительного виски — и устраивали пиршество. Приурочили, кажется, к какой-то годовщине Октября? Ну да, так? осень была. Митя! Они на самом деле священнодействовали, когда откупоривали бутылку! Это было зрелище! Тишина, глаза горят. Долго спорили, закусывают ли виски. Один цитировал Хемингуэя, другой, кажется, Ремарка или? не помню. Поругались — веришь, поругались из-за этого. Мама бегала за кем-то на лестничную клетку, кого-то с кем-то мирила. Отец достал из заначки настоящую сигару, толстую, как огурец. Уж где он ее достал? И как они потом начали пить этот виски! Льда наколотили молоточком для отбивных. Я это помню! Понимаешь, эти лица, на которых так и отпечатались всякие там пульманы-ватманы, годовые планы и что там еще было? очереди за синими цыплятами? ну, не важно — и вот они глотают виски, а виски не лезет. Невкусное потому что. Они-то думали: виски! Вот, допили всю бутылку, передавая из рук в руки сигару. Как апачи — трубку мира, честное слово. И никто не признался, что виски — дрянное. Виски-то было какое-то самое дешевое. Ни один ни гугу. Бывает… — Стас потянул из стакана и, пока глотал, вспомнил, видимо, нечто очень важное, так что еле дождался, пока глоток минует горло. — Я, например, до недавнего времени был уверен, что в песенке про крокодила Гену поется: «Каждому, каждому лучшее делится», — сказал он и развел руками. — И ведь сколько лет! Вот как услышал неправильно в первый раз, так и слышал потом все время. Так-то.
Щелкнула дверь, и Митя, так и не успев понять, к чему Стас упомянул детскую песенку, посмотрел в ту сторону. Но нет, не Люся. В зале уже появилась публика, и Генрих, зная, что Люси до сих пор нет, играл, видимо, только для того, чтобы Арсен не заметил ее отсутствия.
— В девяносто пятом, когда Би Би Кинг приезжал, отец просто чумной стал. Места себе не находил. «Времена-то как изменились! Стас, как времена изменились!». А до тех пор — до приезда Би Би Кинга — времена, значит, не изменились. Кровь из носу, нужно ему съездить на этот концерт. Съездить — и умереть. Так и говорил. Съездить — и умереть, черт побери. Но он тогда уже без работы сидел. Раз смотрю — баяна его нет. На шкафу всегда лежал, а тут вдруг нет. И главное, давным-давно не снимал его оттуда. Приходит. Я, говорит, баян продал — сам мрачнее тучи. А тот баян ему мать подарила, еще Сталин был жив. В последнем себе отказывала, копила. Семейная реликвия, понимаешь? Добавил я ему денег, купил билет туда-обратно. Словом, поехал он. Не знаю? зря я его отправил. Может, ничего бы и не было. Так и дожил бы в своей сказке. Ему оставалось-то немного с его нефритом. В общем, приехал он оттуда пустой, как выпитая бутылка. Папа, что да как там было? Как концерт? Отвечает что-то несвязное. Концерт, мол, замечательный, Би Би Кинг — великий. Разболелся он на следующий же день, слег. Неделю всего промучился. Все мне напоследок рассказал. Мамы не было, он только мне рассказал. Мама так и не знает — хорошо, мол, что он тогда съездил, хоть в конце прикоснулся к тому, чем всю жизнь бредил. А было вовсе не так. Приехал он в Москву, билетов в МДФ уже, конечно, не было. Спекулянты в первый же день скупили. А у спекулянтов цены были прямо-таки нью-йоркские. Подходит к нему возле касс тип в черных очках, его ровесник, седой как лунь. «Я тоже, — говорит, — обломался, хорошо хоть удалось купить контрамарку в клуб», — и контрамарку ему, значит, показывает. «Что за клуб?» — «Клуб „Би Би Кинг“, разумеется, — говорит тот. — Он там выступает после концерта». — «А где эту контрамарку купить?» — «Да тебе там не дадут». Словом, отдал ему отец все денежки — дальше, конечно, догадываешься. Он на свою голову попытался все-таки в клуб проскочить, так менты ему по почкам дубинкой стукнули, разочек всего-то и стукнули, ну и? Отлежался за углом как раз к концу выступления в клубе. Видел, говорит, как Би Би Кинг выходил, в машину садился. Вот так? Видел, как в машину садился?
Стас допил свой стакан и взял Митин.
— Все равно ты пить не настроен, как я погляжу.
— Пей, пей, конечно.
Витя-Вареник так и не выказал ни единого признака жизни, утонув в серой тени за колонной. Было совершено не понятно, слушал ли он историю, рассказанную Стасом, или остался погружен в свои мысли. Смолк и Стас. За столик села Люся — мрачная, с опухшей щекой и странной табличкой «Удаление» в руках. Прошла через черный ход. Табличку положила на стол между стаканов. Поздоровалась, показав каждому ладошку.
— От зубного. Чуть не родила. Мясник какой-то! Вот, решила стариной тряхнуть, — показала она на табличку.
Было полседьмого. Над служебным столиком возле колонны кисло пахло тоской.
В полпервого ночи над служебным столиком стояли слоистое облако дыма и пьяное многоголосье. Музыканты, отыгравшие по полной программе по случаю биткового аншлага, пили пиво из горла, чтобы не пачкать перемытые стаканы. Аншлаг в «Аппарате» обеспечили участники какого-то семинара пищевой промышленности, веселой стайкой приплывшие из близлежащей гостиницы. Люся спела все свои версии «Summer Time», все шесть приняли на ура, заказывали еще и еще, складывая купюры в Люськины туфли, поставленные на край подиума.
И тогда, коротко переговорив с Генрихом, Люся спела под простенький аккомпанемент одного лишь фортепьяно смешной русскоязычный блюз, до того никем в «Аппарате» не слышанный, — он назывался «Колбасный блюз».
«В час ночной голодный человек холодный ищет огонек. А в витрине синей, жирный и красивый, спит колбасный бог».
Участники семинара пищевой промышленности взвыли в восторге. Публика оказалась золотая. Жизнь так и сочилась из них. Они хлопали, заказывали шампанское, подпевали, подперев щеки и прижмурив глаза. Лысый кругленький семинарист в годах, дремавший сейчас у окна за занавеской, попросился к микрофону и рассказал, что долго работал в Африке, где перепробовал все, ну почти все: и обезьян, и антилоп, и змей, — а потом заявил решительно, что не покинет помещения, пока Люся не согласится погулять с ним по ночному городу. Словом, вечер удался. Люська давным-давно забыла про зуб и блистала. Была Большая музыка: аплодисменты, исполнение на бис «Колбасного блюза» и в конце — стопка характерно примятых купюр, пересчитанных на крышке пианино. Митя любил смотреть, как они пересчитывают эти деньги. «Пивные», — говорили они, чтобы не говорить «чаевые», и обязательно брали хотя бы по бутылке пива. Полтинники и стольники были помяты каким-то особенным образом. Сложенные в стопку, они напоминали торт «наполеон».
Арсен, небрежно затолкав свою долю в нагрудный карман, ушел довольный. Бросил на прощание: «Молодцы! Отработали, как шахтеры». Это была наивысшая похвала. Недавно Арсен ездил в Шахтинск и видел, как выходили из забоя шахтеры с закрашенными углем лицами, из которых, как из ночи, на его кремовый костюм смотрели потусторонние глаза. Зрелище настолько проняло его, что теперь, если хочет сказать, что кто-то потрудился на славу, он говорит — «как шахтер».
В «Аппарате» остались свои и те неминуемые несколько человек, что застревают среди опустевших столиков, как раковины среди камней, когда сходит прилив. Музыканты, в чьих глазах и впрямь было что-то шахтерское, уборщица, шумно переворачивающая стулья, охранник, то подходивший к музыкантам, то отходивший к двери, две пьяные барышни, товарищ уснувшего за занавеской любителя африканской фауны и Олег.
Олег появился неожиданно, когда веселье было в разгаре, а зал стоял вымытый и ощетинившийся ножками запрокинутых стульев. Он и выглядел в этот вечер весьма неожиданно.
— Здоров, здоров! О! Привет!
Со всеми он здоровался, как старый добрый знакомый, мужчинам жал руки так энергично, что весь ходил ходуном. Всем женщинам театрально перецеловал ручки. Пьяные барышни при этом смеялись, как от щекотки. Ему и самому все, что он делал, было, кажется, смешно. И без того живые его губы были сегодня невероятно подвижны: улыбались на разный фасон, то иронично, то таинственно, складывались, вытягивались — жили самостоятельной жизнью. В его лице зрело несколько лукавое выражение, словно он знал что-то уморительное и собирался рассказать, но попозже. И вместе с тем от него исходило какое-то судорожное напряжение. Его вид никак не вязался с его обычной торопливо-ледяной деловой манерой.
