Лев Копелев - И сотворил себе кумира...
(Кто мог бы тогда взглянуть в будущее и догадаться, куда вели дороги, вымощенные такими стремлениями и мечтаниями?)
И так, в дни наибольшей близости с оппозиционерами, я видел в Сталине только новый вариант Дантона, — то есть честного, но «ошибающегося» революционера. Считал его «настоящим большевиком». Однако листовки оппозиции, такие, как «Завещание Ленина», которое раньше почему-то скрывали от партии, запись беседы Бухарина с Каменевым, брошюры «Платформа объединенной оппозиции», «Критика программы Коминтерна» и др., а также Марк и его друзья убеждали меня, что Сталин — ограниченный, властолюбивый бюрократ. Он вообразил себя лучшим учеником Ленина, хотя в теории смыслит меньше, чем все другие вожди. Но он опытный и бессовестный аппаратчик и, действуя хитростью, демагогией, сначала вместе с Зиновьевым и Каменевым осилил Троцкого, потом вместе с Бухариным и Рыковым перехитрил Зиновьева и ленинградцев, а теперь выпихивает Бухарина и Рыкова, чтобы стать единоличным диктатором. Но я думал, что, если его снять с высокого поста и «перебросить» на низовую работу, он еще исправится.
В отличие от Марка, который считал последовательными ленинцами только ленинградцев, меня привлекали героические мифы Троцкого и его приверженцев, таких, как Иван Смирнов — «совесть партии», Кристо Раковский — международный революционер, Григорий Пятаков, Смилга, Федор Раскольников и другие бывшие командиры и комиссары гражданской войны.
Однако, едва ли не сильнее всех теоретических рассуждений и новообретенной веры в программу оппозиции действовал еще соблазн подполья, революционной конспирации. По существу, тот же азарт, с которым немного раньше мы придумывали пионерские военные игры, играли в «казаков и разбойников».
Марка и нескольких его приятелей из «городского центра» арестовали в начале марта. Я продолжал распространять листовки, ходил на «явки». 29 марта пришли и за мной. Как положено — среди ночи. Мама плакала, отец был растерян, бледен. Саня таращился спросонья, ничего не понимал. Во время обыска я просто сел на свой портфель, в котором среди книг и тетрадей лежало несколько листовок. Портфеля не заметили. Забрали у меня только старые издания книг Троцкого, Пятакова, Преображенского, брошюру Сталина «Вопросы ленинизма» издания 1924-го года, в которой говорилось, что «построение социализма в одной стране — антимарксистская утопия». Увели меня двое парней в длинных шинелях и буденновках и красноармеец с винтовкой. Шли пешком несколько кварталов по тротуару предрассветной Чернышевской улицы. Я волок нескладный узел — мама заставила взять одеяло, подушку, уйму еды — и доказывал спутникам, что Сталин обманывает партию, что кулаки и нэпманы богатеют, а бюрократическое государство эксплуатирует рабочий класс.
Уполномоченный возражал:
— В государстве должон быть порядок… А что говорит вся партия?.. Дисциплина есть дисциплина…
В здании ГПУ на углу Чернышевской и Совнаркомовской меня обыскали поверхностно. Листовку, оставшуюся у меня в кармане, я успел свернуть трубочкой и сунуть за подкладку в прорешку брюк.
В камере яркий свет. Четыре двухэтажные койки. Когда меня ввели, я спросил тоном бывалого деятеля: «Большевики-ленинцы есть?» Кто-то откликнулся сверху: «Я децист[31] с «Серпа и молота». Остальные вроде ваши, но уже спят. Сегодня большая выемка, слышишь, все время ведут».
Через час нас — человек двадцать — увезли в «черном вороне» в ДОПР № 1 на Холодную гору. Только начинало рассветать. Внутри железной машины было холодно и темно. Трясло на булыжной мостовой. Вокруг меня переговаривались, перешептывались, узнавали друг друга, перечисляли общих знакомых: кого когда взяли, кто «отошел» — то есть подписал заявление, осуждающее программу оппозиции. Я спросил о Маре. О нем кто-то слышал: «Это из городского центра, теоретик». Двое парней запели на популярный в то время мотив:
Добрый вечер, дядя Сталин,Ай, ая-ай,Очень груб ты, не лойялен,Ай, ая-ай,Ленинское завещанье,Ай, ая-ай,Держишь в боковом кармане,Ай, ая-ай.
В камере нас оказалось трое — рабфаковец Миша К. и член «Порыва» Боря Ш.
Допрашивали меня всего два раза. Я спорил с лысоватым скучающим следователем о перманентной революции. Гордо вытащил спрятанную листовку — «вот как мы умеем!» Отказался назвать товарищей. Следователь пугал меня лениво, глядел презрительно.
— Что вы понимаете? Набрались из листовок и книжек всякой муры, а мы кровь проливали за Советскую власть. Вы с жиру беситесь, мелкобуржуазное кисляйство разводите. Ваш Троцкий никакой не ленинец и никогда им не был. Наполеона из себя строил. А теперь вот в буржуазной печати выступает. Что вы мне тычете «Сталин! Ленинское завещание…»? Вся партия Троцкого осудила и Сталину доверие оказала. А вы под ногами путаетесь. Ладно, идите, подумайте. Если дадите подписку, что отходите от оппозиции, что осуждаете выступления Троцкого за границей, сразу же отпустим.
— Ничего я не буду писать.
— Тогда поедете в ссылку, не меньше пяти лет. А будете нахальничать и скандальничать, отправим в политизолятор.
— Это вы называете убеждать, бороться за генеральную линию партии? Вы угрожаете, давите… Неужели вы можете поверить в искренность отхода под угрозой?..
— Не будет искренности, опять посадим.
Протокол был составлен по моему дневнику, аккуратно переписали: такого-то числа X сказал, такого-то числа передал У большой привет.
Семнадцать лет спустя в тюрьмах Бреста, Орла, Горького и в самой благоустроенной из всех — Бутырках, странно было вспоминать эту первую мою тюрьму. Четырехэтажное кирпичное здание. Внутри узкие железные галереи. Вдоль них камеры; на переходных мостках площадки с постами дежурных. Крутые железные лестницы. И все пространства между галереями затянуты частыми проволочными сетками. А в крыше стеклянные фонари, как в больших магазинах.
В квадратной чистой камере стены зеленые снизу и белые сверху; три койки «покоем». Окно высоко, но без щитка. Напротив, через стену, виден корпус блатных, оттуда весь день, а то и по ночам раздавались песни: «Ты помнишь ли, детка, те темные ночи…», «Позабыт, позаброшен…» Время от времени блатные били стекла. Надзиратели жаловались — каждый день вставлять приходится. Парашей мы не пользовались, требовали, чтобы дежурный водил в уборную. Кормили невкусно, но сытно. Обед был всегда мясной: борщ и лапша или каша с котлетой. Через день я получал передачу, кроме того — каждое утро приносили «ларек», можно было купить колбасу, французские булки, конфеты, папиросы. С собой в камере разрешалось иметь не больше трех или пяти рублей, в ту пору немалые деньги. Каждый день приходил библиотекарь: «книжки менять будете?» Он же продавал газеты и журналы.
Прогулки длились по двадцать минут. Мы перестукивались с соседями. Время от времени надзиратель громко кричал: «Кто там стучит, в карцер захотел?»
На третий день в тюрьме началась «обструкция» или «волынка». Сверху раздался крик: «Товарищи, требуйте прокурора, требуйте открытых камер, требуйте выбора старосты». И сразу же со всех сторон начали стучать в дверь табуретками, кружками. Из камеры в камеру перекрикивались: «Володя… Сема… Майя… Аня… Где ты сидишь? Кто с тобой? Где Андрей?» А вперемежку орали: «Жандармы! Фашисты! Требуем прокурора! Требуем старост! Откройте камеры!»
Зычный голос прервал галдеж: «Говорит дежурный по тюрьме. Товарищи! (Так и говорил — «товарищи»). Успокойтесь! К концу дня будет прокурор». И снова командный глуховатый голос из верхней камеры: «Товарищи! Даем срок до шести вечера. В шесть часов вечера начинаем снова обструкцию. Сверим часы.»
(Несколько лет спустя заключенным уже нельзя было иметь часы в камере.)
…Ровно в шесть галдеж начался еще сильнее. Но скоро его стали прерывать надрывные крики, уже не из камер, а с галерей: «Товарищи, меня уводят… не смейте бить! Руки прочь!.. Сталинские жандармы! Фашисты!» Орали и мы.
Щелкнул замок. В камеру вбежали не надзиратели, а бойцы в синих буденновках и зеленых гимнастерках. Меня схватили за обе руки — «Марш в карцер!» И сразу же вытащили из камеры.
Вдоль галерей гуськом, цепочками бежали парни в буденновках. А двери камер грохотали. Сверху, снизу, с разных сторон крики: «Требуем старосту!.. Открывайте камеры!.. Да здравствует товарищ Троцкий, вождь мировой революции!.. Позор сталинским жандармам!»
Меня столкнули вниз по крутой железной лестнице. Бойцы, стоявшие на ступеньках, перебрасывали меня, как грузчики мешок. Не злобно и торопливо.
Карцер был в подвале. Узкая каморка, полутемная, холодная. Маленькое оконце под самым потолком. Вместо койки — остов из железных полос на коротких столбиках, вбитых в асфальтовый пол. Лежать и больно и холодно. Всю ночь курил. Покончив со своими папиросами, подбирал с полу мокрые окурки. Раньше сидел кто-то нервный, не докуривал. Утром отказался взять хлеб — объявил голодовку. Мучительно хотелось есть, несмотря на смрад параши и мерзостный вкус окурков. Через сутки вернулся в камеру.
