Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
— Биттэ цурюкбляйбэн. Нэкстэр хальт Мариен-платц.
Было ощущение, что если она даже на секундочку закроет веки — то что-то раздавит внутри. Всё, и внутри и снаружи, резало и кололо. «Шпигель» (даже когда орудовать замерзшими руками перестало быть больно) она все равно могла только нюхать. Поднося пунцовыми пальцами к лицу. Скверно имитируя позитуру бюргеров вокруг. И медленным кадром разглядывая картинку на глянцевой обложке: набитое ярко-желтой пышной соломой чучело восточно-германского офицера, держащее под рукавом ненужную ему больше фуражку, а на кучерявый соломенный кумпол напялившее темно-малиновый берет бундесвера. Глаз, ноздрей, рта, и прочих ворот чувств у пугала не было. Из рукавов и снизу из-под полы крысино-серого френча с погонами вместо продолжения тела выглядывали кучерявые стружки, развевающиеся на ветру — на фоне почти безоблачного голубого неба, куда, зачем-то, на деревянной палке это пугало было взнято. Наивная надпись на фоне небес вопрошала: «К чему теперь солдаты?» От любого текста с души воротило. Тем более от наивной прекраснодушной фигни в главной статье номера, изо всех сил вопившей, что военные блоки рухнули, холодная война в прошлом, границы распахнуты, Германия едина, СССР больше не агрессор — так к чему теперь Германии вообще армия? И мельтешня за окном электрички совсем была не ко двору.
— Мариен-платц. Биттэ рэхьтс аусштайгэн.
«Кто он вообще такой? И куда я иду? И главное — нафига?» — спохватилась вдруг Елена, механично передвигая ногами и следуя какой-то автонавигации, внизу, по огромному переходу — и слишком поздно хватившись, что «Шпигель» оставила в Эс-Баане рядом с собой на пустом сидении. В лифт мудро решила не заливаться — а обошла снизу; и уже вступила было на эскалатор выхода к Винной улице. Как вдруг резко развернулась — и, разом перепрыгнув через бежавшие ей навстречу ступеньки, понеслась в обратную сторону.
— Ничего. Не умрут, — сказала она себе. И с легким вертиго взлетела в лифте в противоположном углу площади. А потом бегом, и не оборачиваясь, уже сворачивая на Кауфингэр штрассэ, получила в спину девятый удар часов с башни на площади.
В ее знакомом зеркальном кафе все было залито, как солнечный аквариум — с мелким, кружащимся, сияющим планктоном пыли.
— Grüβ Gott! — помахали ей блестящими плавниками перманента обрадовавшиеся ей золотые рыбки официантки.
Со стоном показала обеими руками отрицательный надгробный жест юному белобрысому бобрику, уже весело тащившему к ней ящик с конфитюром.
Жадно, как последнюю соломинку, схватила обеими ладонями длинный, раструбом расширяющийся к верху (даже не уследила как появившийся перед ней на столе) прозрачный горячий бокал с крошечным, кругленьким, ненужным, нецепляемым, атавистичным ухом ручки сбоку — которую на мизинце разве что вертеть.
С отвращением, медленно, давясь и обжигаясь, через силу, начала выхлебывать бергамотовый чай.
Пригрела на правой руке, в ложбине между большим и указательным пальцем, дрожащую янтарную медузу — гибрид солнца и чая — и наконец, по каплям, по глоткам, вернулась к жизни.
Минут через десять выйдя из кафе (предварительно, в туалете, еще раз взглянув в чудовищное, шаржевое, зеркало, и, отхлестав себя ладонями по бледным щеками, для подражания жизни), она логично решила: «Если они еще там — тогда я к ним подойду. Ну, а если их там уже нет — тогда я к ним и не подойду».
Завернув на Мариен-платц, она сразу же, уже с угла площади, углядела торчавших у условленного выхода из перехода Ксаву и Воздвиженского.
Оба они в этот момент, как по команде, присели на парапет эскалаторного выхода — спиной к ней, и лицом к подкопчённому гарпиозному мужику на нижнем ярусе новой (весьма относительно) ратуши.
Глядя на чужой, по-советски коротко обкорнанный затылок Воздвиженского, она опять с оторопью подумала: «Кто это? Нет, ну он, конечно, имеет право на существование, и все такое… Но — о чем я вообще?.. Нет, ну разумеется, я сейчас буду крайне дружелюбной. Но — о чем я вообще?! Что это я, в самом деле?! Кто он?! Какое он имеет отношение к моей жизни??»
Зайдя слева и глядя то в мостовую, то на ратушу, вместо приветствия постебала над их переглядками с гарпиозом.
Заметила, что Ксава для чего-то нацепил душераздирающе похожий с Воздвиженским свитер — только чуть более светлый, и с цыплячьим пухом.
И в ту же секунду почувствовала, что физически парализована горючим стыдом — как клещами: сковывающей предплечья и кисти пошлейшей возможностью допуска, что Воздвиженский, к примеру, старается сейчас ей внешне понравиться, или — что еще хуже — что, не дай Бог, он вот сейчас вот, вот в эту самую секунду, думает, что она хочет внешне понравиться ему. Ей вдруг стало невыносимо стыдно — что у нее вообще есть вот эти вот руки-ноги, вот это тело. И что он ее видит снаружи, а не так, как она сама себя — изнутри, духом.
Стряхнуть оцепенение удалось только радикальным способом: вовсе не смотреть на Воздвиженского, и стараться казаться страшно веселой.
Ксава, стеснительно лыбившийся в сторонке своим припухшим личиком, повел их — со сладким видом, как будто открывает для них коробку с конфетами — гулять в Английский сад.
Каштаны в парке уже успели выставить к солнцу высокие липкие свечки в кряжистых черных канделябрах. Елена, прекрасно знавшая дорогу, неслась впереди, и на изрядном отдалении от обоих — чтобы избежать натужных бесед.
Спустились к Айзбаху. К ее ужасу, как только они зашагали вдоль по ручью, навстречу им вывернул из-за деревьев тот же самый, червячно-шузовый маньяк из Бертельсманна — только сейчас он был еще и с подозрительного вида тросточкой с увесистым костяным набалдашником. Она с испугом внырнула между Ксавой и Воздвиженским и взяла под руки обоих мальчиков. С вызовом глядя на седого похабеля, продефилировала мимо — и тут же, как только старикан исчез из вида, немедленно локти спутников бросила (не понятно чем — стартом или финишем действия вызвав большее смущение обоих) и кружась, вприпрыжку опять пробежала вперед, толкаясь наперегонки с откуда-то присоседившимся слюнтявым сенбернаром, по мосту через ручей. Ни слова, почему-то, Воздвиженскому о своей здесь прежней прогулке не рассказав.
Завидев на лужайке жирную, расписную, дорогой ручной выделки китайскую утку, пасшуюся между нарциссов (желтых могендовидов в мини-юбках), Ксава аккуратнейшим образом достал из кармана джинсов и набожно развернул матово шуршащий целлофановый пакетик, оттуда извлек, дрожащими пальцами, недоеденный (видать, за этим завтраком) огрызок хлеба — размером с кукиш — и, с риском для жизни цепляясь за дерн и пачкая в глине руки, наклонился к ручью — и размочил краюшку. Утка, впрочем, от нищенской подачки наотрез отказалась, оглянувшись на него как на идиота и матерно крякнув, и тяжело, с метровым разбегом, снялась с земли, от лени даже не подбирая за собой шасси.
Белке, проскакавшей по ногам, как золотая упряжка с беззвучными бубенцами, предложить уже было нечего.
Неподалеку от Театинэр, в торце соседствующего с Греческой церковью длинного псевдоклассического здания, куда они вышли, оставив, наконец, парк, с престарелыми сатирами, в покое, и распугивали теперь ногами солнечных зайчиков в окрестных, как-то тихой сапой, пока они гуляли, опять по-летнему потеплевших, сухих, звучно шаркавших переулках, двое рабочих в лиловых комбинезонах, беззастенчиво, вопреки всем законам гравитации, заставляли летать громадный двухметровый кусман казавшейся до этого вполне бюргерски-неподвижной брусчатки — и под взмывшим в небо на непонятной конструкции, вырезанным как кусок торта из мостовой квадрате кладки, разверзалась обитаемая дыра, и оттуда на руке подземного джинна — грузового лифта — рабочим доставляли пачки бумаги. И через секунду брусчатку уже опустили на прежнее место, и разгуливали по ней, как ни в чем не бывало.
Когда добрели до Маффай — и перебегали трамвайные пути на мемориальном перекрестке имени изумрудного панка и его верного скейтборда, Елену вдруг стало подмывать на бессовестную авантюру:
— Воздвиженский, а ты не хочешь сейчас поехать вместе со мной в зоопарк? Там меня Аня с Дьюрькой ждут.
Ксава тут же заявил, что и он к зверям не прочь.
На Мариен-платц — ровно на месте их свидания — под присмотром гарпиозного копченого хмыря с ратуши — был галдеж. Зеленые протестовали против торжественных похорон каких-то отходов и строительства какой-то, телефонной, кажется, станции. Нет, гидро, электро, атомо.
И к эскалатору было не протиснуться.
— Ну, это разве демонстрация! — снисходительно засмеялась Елена — профессиональным Крутаковским методом тут же подсчитав по квадратам триста пятьдесят митингующих убогих снусмумриков, расставивших кущи плакатов на мытых шампунем плитах — и вспомнив миллионные тьмы тем в центре Москвы, с перечеркнутой цифрой «6». — Пошли лучше на лифте покатаемся!
