Януш Вишневский - Между строк
Больше всего я жалел о своей упертой позиции в отношении взяток в ночь с 27 на 28 июня 1983 года. Это была последняя ночь, когда я еще не был отцом. На следующий день родилась моя первая дочь, Иоанна. В ожидании ее рождения я, теоретически, но отнюдь не практически подготовленный, сидел рядом с женой и ждал ее сигнала, что «теперь пора». Мы мерили частоту схваток секундомером моих электронных часов, и я каждый раз спрашивал ее (когда кончались схватки): «Уже пора?» Наконец моя жена сказала, что «вот теперь пора», и я как чумной побежал из квартиры, спустился на лифте и под проливным дождем помчался к ближайшему в нашем районе телефону-автомату. Ближайший находился примерно в километре от моего дома У меня была заранее подготовлена карта с местоположением всех телефонов-автоматов. Всегда надо было иметь в виду, что может найтись какой-нибудь идиот, который отрежет трубку, впихнет осколок стекла в щель для монеты или просто автомат не будет работать. На этот раз мне повезло. Трубку никто не срезал, щель не забил, да и телефон работал: я услышал длинный гудок. Я хотел вызвать «скорую помощь», но не мог сделать этого из квартиры, потому что у нас не было телефона. Как, впрочем, и ни у кого в нашем доме (это был недавно сданный дом, и в нем не жил никто из партийных функционеров). Но тут я понял, что выбежал на улицу без кошелька. У меня не было монетки, которую я мог бы опустить в щель телефона-автомата! А было два часа ночи, и дождь лил как из ведра. Помню, как я до боли закусил губы и стал громко ругаться. Я редко ругаюсь. Если и ругаюсь, то только по очень серьезным причинам. Только в знак протеста. Я хотел защитить себя от ударов судьбы. Я почувствовал себя униженным системой, в которой я жил, и своей страной — она не обеспечила меня телефоном. Когда я уже собрался бежать домой за деньгами, заметил в глубине аллеи человека. Я подбежал к нему и попросил злотый или 50 грошей, сегодня уж и не вспомню. Пожилой такой дядечка. Он достал кошелек и стал перебирать монеты, нужной не оказалось, но он сказал, что в милицию, скорую помощь, пожарную часть звонят без монеты. В панике, которая меня охватила, я совершенно, об этом забыл. Он подошел со мной к автомату, и я при нем набрал номер 999. В трубке раздался женский голос. Я начал говорить. Когда я закончил, того человека уже не было рядом. Я хотел поблагодарить его. Я и сейчас хочу поблагодарить его. Или хотя бы сказать, что никогда не забуду ни его лица, ни его голоса.
Телефон может быть исключительным устройством. А для меня он таковым и остается по сей день. Даже когда я от него удаляюсь или специально отстраняюсь. Для моей дочери Иоаси, рожденной почти четверть века назад, он так естествен, как воздух, которым она дышит. Он просто есть, его просто не может не быть. Стационарный, мобильный, интернетный, спутниковый. Тем не менее его может и не быть. И я об этом знаю, может, лучше, чем другие. Я все еще помню тот телефон, «микрорайонный», о котором моя дочь до сих пор не слышала. Когда-нибудь я расскажу ей о нем…
Сердечный привет,
ЯЛ, Франкфурт-на-Майне
Варшава, вечер
Януш,
я тоже помню время, когда мой будущий муж был вынужден уезжать к своим родителям в район Мокотов, а вечером мы разговаривали по телефону. Мой очередной муж часами набирал варшавский номер, чтобы на своем родном языке сказать мне, что даже телекоммуникация не способна разрушить связывающие нас чувства. Трудно поверить, что это было в начале девяностых. Мне повезло, меня можно назвать баловнем судьбы. У папы всегда была какая-нибудь пациентка, работавшая на телефонном узле, которая соединяла родителей с любимой дочуркой (это я), где бы та ни находилась — в Шклярской Порембе или Свенси. Соединяла — это значит, что не нужно было ждать разговора по нескольку часов. Теперь мои близкие привыкли к тому, что я всегда на связи, и я уже не представляю, что могло бы быть как-то иначе. И пусть так будет всегда.
Сегодня я посмотрела документальный фильм о Рышарде Риделе[67]. Высокий, мужественный, привлекательный и одаренный музыкант почти в бессознательном состоянии от наркотического дурмана говорит в камеру: «Хотелось бы, чтобы молодые люди боялись наркотиков и поверили мне на слово, что от них невозможно освободиться». Потом Ридель улыбнулся и добавил: «Молодые люди должны быть красивыми и здоровыми». Это было его последнее «публичное выступление». Memento mori[68].
Вчера я пару часов беседовала с Й. П. Один раз в несколько месяцев он уезжает куда-нибудь в провинцию и в гостиничном номере выпивает пару бутылок водки, а потом во время похмелья читает книги. Когда все это, вернее, эта полоса проходит, он возвращается домой. До следующей вылазки или полосы. По-другому не получается, Й. это знает и не скрывает этого. Когда говоришь с ним о литературе, о страхе смерти и о том, как посмотреть в глаза матери, то на мгновение забываешь о том, что и в его жизни наркотики сыграли страшную роль и невозможно от них освободиться до конца. Приятная у нас состоялась беседа, и нам, похоже, удалось разобрать мнимую стену, которая нас разделяла. Он и я очень искренне обрадовались этому факту. Я не пишу, кто этот человек. Ты наверняка догадываешься.
С уважением,
М.Д.
Франкфурт-на-Майне, четверг, вечер
Малгожата,
каждый, кто пользовался телефонами до того, как в Польше «нормализовалась», если можно так сказать, жизнь, наверняка мог бы добавить к нашим свои истории. И наверняка гораздо более драматичные. Хорошо, что те времена ушли. Капитализм в этом отношении оказался спасительным.
Для меня Рышард Ридель никогда не канет в небытие. Я слушаю его. Может, нерегулярно, но иногда возвращаюсь к нему и к «Джему». Больше всего я люблю заводить старые черные виниловые затертые пластинки. На компакт-диске Ридель для меня звучит диссонансом. Я тогда больше вслушиваюсь в его тексты, чем слушаю его музыку. У него хватило смелости воспеть историю своей жизни, своей болезни, эйфории, вызванной химией, петь о своей потерянности и о своем постепенном разрушении. Как предостережение для других. В своих написанных под воздействием героина текстах Ридель рассказывает — ссылаясь на свою биографию — о том, как героин уничтожает личность и как этому трудно противостоять. Он предостерегает своим собственным примером. Огромная смелость выставить себя вырожденцем, который, пугая, должен эффективно предостерегать. Но трудно поверить, что тексты таких песен, как «Машина времени» или «Сон о Виктории», написал человек с образованием семь классов. Это лучший пример того, что впечатлительность плюс наблюдательность могут в случае отдельных личностей быть лучшими учителями.
С потребностью слушать Риделя я могу сравнить свою потребность читать Ремарка. Хотя бы раз в году. И Ремарк, и Ридель ассоциируются у меня с маем и началом чего-то нового. Существуют такие классики, которых мы себе выбираем и к которым должны возвращаться, чтобы — как я это называю — очистить память от накопившегося в ней мусора. Когда мы хотим «перезагрузиться». Я возвращаюсь к ним обоим (и еще кое к кому) каждый раз, когда чувствую потребность «прочистить» память. У меня это происходит, как правило, в мае. И тогда я открываю в обоих новые стороны. И начинаю свой новый год. Не в январе, а в мае. Да, у меня так: новый год начинается не в январе, а в мае…
Не знаю точно, о каком Й. ты пишешь. Могу только догадываться. Но это не важно. Все похожие на Й. алкоголики практически одинаковы. С утра у них похмелье, и они обязаны что-то с этим делать. Чтобы быть в состоянии встать и идти дальше. Чтобы мир снова стал осмысленным. Без этого смысла трудно жить. Некоторые на следующее утро бывают так потрясены своим очередным унижением, что еще раз (который уже по счету!) зарекаются завязать, и действительно какое-то время не пьют. Хотя наверняка только литераторы читают книги, когда сами под градусом. Я никогда не был в вытрезвителе, но подозреваю, что там нет полки с книгами. Если бы я был алкоголиком, то носил бы с собой какую-нибудь книгу. Так, на всякий случай. Утром. Недавно в Германии один хорошо знакомый с историей литературы врач (имеет звание профессора), специалист по наркозависимости, подсчитал, что на одну страницу написанной книги приходится в среднем литр выпитого автором вина. Не знаю, правда ли это, а честно говоря, просто не соглашусь с таким утверждением. Хотя бы по формальным соображениям. Например, Федор Достоевский если что-то и пил из алкоголя, та в основном водку, а Эрнст Хемингуэй — виски. Это трудно перевести в литры вина. В один прекрасный день Хемингуэй пересчитал это не на литры вина, а на деньги. В своем любимом баре в Ки-Весте, во Флориде, он вырвал из стены писсуар, с которым, если можно так сказать, он просто сжился, вырвал и унес его на плечах домой. Он счел, что отлил в него столько денег, что писсуар теперь, несомненно, должен принадлежать ему. Хозяин бара (для интересующихся такими местами путешественников: «Sloppy Joe's Ваг» на пересечении улиц Дюваль и Грин; лучше позвонить и заранее зарезервировать место, потому что там всегда много туристов), говорят, ничуть не возражал. По крайней мере так гласит легенда, окутавшая и продолжающая окутывать это событие. По-моему, хозяин поступил очень умно. Хемингуэй был завсегдатаем этого бара, причем отнюдь не рядовым. Я сам видел этот писсуар в саду при музее, устроенном в доме Хемингуэя в Ки-Весте, во Флориде.
