Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
— Ты видишь? — спросил Зорба. — Тебе понятно? Содом и Гоморра! Два монаха высунули носы, перемигнулись и, пошептавшись, громко засмеялись.
— Сколько злости! — ворчал Зорба. — Ворон ворону глаз не выклюет, а вот монахи готовы. Посмотри-ка, как они одна другую подкусывают.
— Один другого, — сказал я, смеясь.
— Тут, старина, нет разницы, лучше не ломай себе голову! Вот ослы, скажу тебе, хозяин! Ты можешь говорить в зависимости от настроения, Габриэль или Габриэлла, Дометиос или Дометия. Пойдем-ка отсюда, хозяин, быстренько подпишем бумаги и уберемся. Здесь, могу поклясться, кончишь тем, что почувствуешь отвращение и к мужчинам, и к женщинам.
Он понизил голос:
— У меня созрел план… — сказал он.
— Опять какая-нибудь придурь, Зорба. Ты полагаешь, что нужно еще что-то сделать? Ладно, говори о своем плане. Зорба пожал плечами.
— Как тебе сказать, хозяин! Ты, не в обиду тебе будет сказано, честный малый, ты готов ублажать кого угодно. Зимой найдешь блоху в своей перине и спрячешь ее под ней, чтоб не простудилась. Сможешь ли ты понять такого бандита, как я? Если я поймаю блоху, чик — и раздавлю ее. Если же найду барана, гоп! Перережу ему глотку, посажу на вертел и порадуюсь вместе с приятелями. Ты можешь мне сказать: баран, мол, не твой! И я с этим соглашусь. Но позволь, старина, сначала его съесть, а уж потом мы обсудим в спокойной обстановке, что «твое», что «мое». Ты сможешь досыта говорить обо всем этом, пока я буду ковырять в зубах спичкой. Двор оглашался раскатами его смеха. Появился Захария с выражением ужаса на лице. Он приложил палец к губам и на цыпочках приблизился к нам.
— Тихо! — сказал он. — Не смейтесь! Вон там, наверху, за маленьким раскрытым окном работает епископ. В библиотеке. Он пишет. Пишет весь день, святой человек, не кричите!
— Смотри-ка, именно тебя я и хотел увидеть, отец Иосиф! — сказал Зорба, беря под руку монаха. — Пойдем в твою келью, малость поговорим.
И, обернувшись ко мне, предложил:
— Ты пока посмотри церковь и старые иконы. Я подожду игумена, он, похоже, не запоздает. Самое главное, ни во что не вмешивайся, иначе все испортишь! Позволь мне самому этим заняться, у меня есть свой собственный план. Старый хитрец наклонился к моему уху:
— Мы получим лес за полцены… Ничего не говори! И он быстро ушел, подав руку сумасшедшему монаху.
18
Я переступил порог церкви и погрузился в прохладный ароматный полумрак.
Церковь была пуста. Слабо светили бронзовые канделябры. Тончайшей работы иконостас в виде сплетения золотых лоз, украшенных гроздьями, занимал всю дальнюю стену. Другие стены сверху донизу были покрыты полустершимися фресками: страшные скелетоподобные аскеты, отцы церкви, долгие страсти Христовы, мускулистые и суровые ангелы с волосами, перевязанными широкими выцветшими лентами. На самом верху свода Богородица умоляла кого-то, протянув руки. Трепетный свет тяжелой серебряной лампады, зажженной перед ней, мягко ласкал удлиненное измученное лицо. Мне никогда не забыть ее скорбных глаз, сжатых округлых губ, волевого подбородка. «Вот, — говорил я себе, — полностью удовлетворенная Мать, истинно счастливая, даже в своей горькой печали, ибо она чувствует, что из ее тленного чрева появилось нечто бессмертное».
Когда я вышел из церкви, солнце клонилось к закату. Воодушевленный, я сел под апельсиновым деревом. Купол розовел, словно сейчас вставала заря. Монахи отдыхали, уединившись в своих кельях. Ночью им не придется спать, поэтому необходимо набраться сил. Христос нынче вечером начнет свое восхождение на Голгофу, и они должны будут подняться туда вместе с ним. Две черные свиньи с розовыми сосками дремали, растянувшись под одной из цератоний. На крыше ворковали влюбленные голуби.
До каких же пор, думалось мне, я смогу жить и чувствовать нежность земли, воздуха, тишины и аромат цветущего апельсинового дерева? Икона святого Бахуса, которую я рассматривал в церкви, переполнила счастьем мое сердце… Будь благословенна эта маленькая икона, изображавшая христианского юношу с волосами, ниспадавшими локонами и обрамлявшими его лоб наподобие гроздьев черного винограда. Дионис, прекрасный бог вина и веселья, и святой Бахус смешивались в моем сознании, принимая один и тот же лик. Под листвой винограда и под рясой монаха находилось все то же трепещущее тело, обожженное солнцем, имя которому Греция.
Показался Зорба.
— Игумен вернулся, — бросил он мне впопыхах, — мы немного поговорили, он малость артачится: не хочет уступать лес за кусок хлеба, как он говорит, он просит больше, прохвост, но я добьюсь своего.
— Зачем же упрашивать? Мы что же, не сможем договориться?
— Не вмешивайся ни во что, хозяин, сделай одолжение, — взмолился Зорба, — а не то все испортишь. Ты хочешь говорить о старом соглашении, но с этим покончено! Не хмурь брови, с этим покончено, говорят тебе! Мы получим лес за полцены.
— Но что ты там еще затеваешь, Зорба?
— Не твоя забота, это уж мое дело. Я подмажу, где надо, и дело пойдет, понятно?
— Но для чего? Я не понимаю.
— Потому что я истратил больше чем нужно в Кандии, понятно теперь? Потому что Лола меня надула, иначе говоря, было потрачено немало твоих денег. Ты думаешь, я забыл об этом? У меня тоже есть самолюбие, как ты полагаешь? На моей репутации не должно быть пятен! Я истратил, я и заплачу. Я подсчитал: Лола обошлась в семь тысяч драхм, я их выручу на лесе. Игумен, монастырь, Богородица заплатят мне за Лолу. Таков мой план, ну как, нравится он тебе?
— Совсем не нравится. Почему Пресвятая Дева должна отвечать за твое мотовство?
— Она ответственна и даже более чем. Именно она произвела на свет своего сына Господа Бога! А Господь создал меня, Зорбу, и снабдил меня снастью, о которой ты знаешь. Эта распроклятая снасть заставляет меня терять голову и раскрывать кошелек, едва я встречу бабью породу. Теперь тебе понятно? Итак, Ее милость ответственна, даже более чем ответственна. Пусть и платит!
— Я этого не люблю, Зорба.
— Это совсем другой вопрос, хозяин. Спасем сначала семь маленьких билетиков, а потом будем спорить. «Поцелуй меня, мой дорогой, потом я снова стану твоей теткой…» Знаешь ты эту песенку?
Появился толстый отец кастелян.
— Соблаговолите войти, — пригласил он нас медовым голосом служителя церкви. — Обед подан.
Мы спустились в трапезную, представлявшую собой большой зал со скамьями и длинными узкими столами. В воздухе стоял запах прогорклого масла и уксуса. В глубине древняя фреска изображала тайную вечерю. Одиннадцать верных учеников столпились, как бараны, вокруг Христа, а напротив, повернувшись спиной к зрителю, совсем один, рыжий, с бугристым лбом и орлиным носом сидел Иуда, паршивая овца. И Христос смотрел только на него.
Отец кастелян уселся, я сел справа от него, Зорба по левую руку.
— У нас сейчас пост, — сказал святой отец, — вы уж нас извините: ни масла, ни вина, хоть вы и путешественники. Добро пожаловать!
Мы перекрестились, молча положили в свои тарелки оливок, зеленого лука, свежих бобов и халвы. Мы, словно кролики, медленно жевали втроем.
— Такова здешняя жизнь, — сказал отец кастелян, — то вас распинают, то вы поститесь. Но терпение, братья мои, терпение, вот наступит святое воскресенье, с ягненком, тогда будет настоящий рай.
Я кашлянул. Зорба наступил мне на ногу, пытаясь
меня остановить.
— Я видел отца Захария… — произнес Зорба, чтобы переменить тему.
Отец кастелян вздрогнул:
— Он тебе, случайно, ничего не сказал, этот одержимый? — спросил он с беспокойством. — В нем сидит семь дьяволов, не слушайте его! Душа его нечиста, он повсюду видит грязь.
Колокол скорбно пробил к вечерне. Отец кастелян, поднявшись, перекрестился.
— Я ухожу, — сказал он. — Страсти Господни начинаются, мы будем нести крест вместе с ним. Сегодня вечером вы можете отдохнуть. Но завтра с утра…
— Негодяй! — проворчал сквозь зубы Зорба, едва монах успел выйти. — Негодяй! Лжец! Осел!
— Что с тобой случилось, Зорба? Захария тебе что-нибудь говорил?
— Оставим это, хозяин, однако меня не проведешь, если они не захотят подписать, я им покажу где раки зимуют!
Мы вошли в приготовленную для нас келью. В углу висела икона, изображавшая Богородицу, прижавшуюся щекой к щеке своего сына, ее большие глаза были полны слез.
Зорба покачал головой:
— Хозяин, знаешь почему она плачет?
— Нет.
— Потому что она видит. Если бы я был иконописцем, я рисовал бы Богородицу без глаз, ушей и носа. Потому что мне ее жаль.
Мы вытянулись на наших грубых простынях. Потолочные балки пахли кипарисом; в открытые окна лилось нежное дыхание весны, напоенное ароматом цветов. Время от времени доносились траурные мелодии, похожие на порывы ветра. Возле окна запел свою песнь соловей, тотчас, чуть подальше, засвистел другой, за ним третий. Ночь наполнялась любовью.
