Максим Кантор - Учебник рисования
Струев молчал, смотрел, как пузыриться кровь на губах Татьяны Ивановны. Вздулся пузырек, лопнул.
— Я им говорю, пошли вон. А не идут. Наглые. Пошел, говорю, вон, дурак.
— Правильно, — сказал Струев.
— Соломон — он себя защитить не может.
— Его увезли?
— Я сейчас. Поеду за ним. Больно. Заболела вот. Ты съезди за ним, Сенечка.
— Хорошо, — сказал Струев.
— В галерею повезли. К художникам. Он любит. Я говорю, гадость это. А он норовит к молодым.
— В галерею? — спросил Струев.
— К Сосковцу этому поганому.
— К Поставцу? — спросил Струев.
— Вот, к Сосковцу как раз повезли. Мало он украл. Теперь еще за мазню берет.
— Понятно, — сказал Струев.
— Есть такие. Им все — мало.
— Да, — подтвердил Струев, — есть такие.
— Нехорошо так. Без пальто, без беретки. Ты ему беретку отвези.
— Хорошо.
— Я говорю: как не совестно. На старика. И пугнуть хотела.
— Кто ударил? — спросил Струев из интереса.
— Усатый такой. Как сом усатый. Ударил меня, как Ласика. Мою лошадку так же запороли. В животик ножом — и запороли. Больно, Сенечка. Заболела я.
— А сколько их? — спросил Струев.
— Пятеро.
— Хорошо, — сказал Струев.
— И ботинок никто не снял. И ноги не вытер. Натоптали. Пять человек. Опять все мыть. А силы уже нет. В живот, как лошадку.
— Пятеро — это пустяки, — сказал Струев.
— Ты справишься, Сенечка?
— Ну конечно, — сказал Струев.
— Ты только себя побереги, Сенечка. Ты рисковый. Ты береги себя.
— Пятеро — это пустяки, — повторил Струев и улыбнулся, не разжимая губ, чтобы не пугать умирающую своим оскалом.
— Я тебе сейчас борщ согрею, — вдруг сказала Татьяна Ивановна, — в холодильнике осталась колбаска, ты съешь, вкусная, — и Струев понял, что она сейчас умрет.
— Хорошо, — сказал он.
— Боль легко терпеть, — говорила Татьяна Ивановна, — но, если очень больно, можно не выдержать. — Она замолчала, и Струев еще ближе наклонился к ней и увидел, что она умерла. Глаза закрылись, и легкое блаженное выражение растеклось по ее лицу. Рот ее улыбался.
Струев не испытал ни жалости, ни волнения. Как всегда, когда приходило время действовать, он не чувствовал ничего, что отвлекло бы внимание и не дало бы делать то, что надо сделать. Он выпрямился, подошел к столу, взял книгу, оторвал титульный лист. Это была «Философия истории» Гегеля, настольная книга старика Рихтера, опровергнутая им много раз. Струев написал поперек заглавия: «Галерея Поставца», написал адрес, положил лист посередине стола. Он заставил себя не торопиться, чтобы ничего не забыть. Вернулся к записке, дописал слово «подвал». Именно там, в подвале галереи, и проходят собрания либеральных деятелей. Струев понял, куда ехать. Проверил адрес — правильно ли написал. Правильно.
Вряд ли записку найдут, но на всякий случай. Оставлю дверь открытой, если придут — найдут. Павел, может быть, он? Струев подумал секунду про Павла. Прок с них, интеллигентов, небольшой. Похоронили бы по-человечески. Достал из внутреннего кармана пачку долларов, из тех, что уцелели от депутата Середавкина, не считая, отделил четверть, положил рядом с запиской. На записке добавил «на похороны» и нарисовал стрелку в сторону денег. Осмотрелся, не забыл ли чего. Подошел к Татьяне Ивановне, потрогал ей шею. Там, где должно биться, не билось. Холодная. Хорошо, значит, умерла.
Струев вернулся к столу, придавил записку книгой. Проверил деньги во внутреннем кармане, застегнул карман на пуговицу. Не торопиться, никогда нельзя торопиться, если впереди бой. Из другого кармана он достал свинчатку на цепи, продел руку в цепь и дважды обмотал цепь вокруг запястья. Потом застегнул пальто, сунул руки в карманы и спустился по лестнице. Он шел ровно и легко, как в Ростове, тридцать лет назад, когда шел поквитаться с барачными. Не надо спешить, догоняющий не догонит. Надо просто приходить вовремя. А лучшее время — это когда тебя не ждут. Поднял руку, остановил такси, сел в машину, сказал адрес.
— Думаешь, ждет? — спросил игривый шофер. Кепка надвинута на глаз, острый парень.
— Думаю, не ждет, сказал Струев, и шофер больше ничего не спросил. Смотреть на Струева ему уже не хотелось.
Струев стал глядеть в окно на дома, отмечая новостройки, вспоминая знакомых архитекторов, строивших дома новым богачам. Надо было не думать о том, куда едешь, не торопиться. Проигрывает тот, кто спешит. Не торопиться. Это что же за дом такой? Ах, это небоскреб под названием «Патриарх», квартиры по триста метров с бассейном и камином. Интересная работа. Говорят, витражи из Парижа выписывали. Сколько здесь квадратный метр стоит? Тысяч десять, не меньше. Успею, подумал Струев. Машина обогнула элитный особняк, помедлила на развороте, ожидая зеленого света. Ничего, что медленно. Так надежнее. Успею. На крыше дома «Патриарх» архитектор построил реплику знаменитой Башни авангардиста Татлина. Такой вот актуальный проект — памятник авангарду венчает дом богачей. Хотел Татлин построить башню, чтобы в ней собирались советы народных депутатов — и неподкупные люди решали судьбы республики. А его башенку на крышу дворца поставили — в виде беседки. Интересно, депутат Середавкин не здесь живет? Он человек обеспеченный. А вот другой дворец — это что за дом? А вот это что такое? Про этот дом рассказывал Осип Стремовский, он здесь проектировал фойе с цинковой барной стойкой, как в голливудских фильмах. Не всех гостей принимают в квартирах — некоторых просят обождать в фойе, наливают по стаканчику. Должна быть у жильцов покойная частная жизнь. Добротно сделано, со вкусом. Дом сотрудников КГБ, вот что это такое. Успею, подумал Струев, не надо спешить, успею. Еще он подумал, что в драке с пятерыми надо сразу убивать. Эта мысль показалась ему здравой. Их всего-навсего много, повторил он свою обычную присловку, а я — целый один.
Машина остановилась у галереи Поставца.
IVНе торопиться. Все надо делать не суетясь и точно. Он вылез из машины, левой рукой достал мелкие купюры; в правой руке была свинчатка, он держал правую руку в кармане, не вынимая. Расплатился. Шофер уехал. Струев подождал, чтобы машина ушла далеко.
Подошел к железной двери в галерею, позвонил. Железную дверь заказали давно, в те времена, когда цены на второй авангард только начали подниматься. Должен же я позаботиться об инсталляциях, говорил Поставец. Мои инсталляции, говорил Поставец и облизывался. Мои прогрессивные инсталляции. Наши прогрессивные перформансы, и галерист облизывался. И когда Струев подумал про инсталляции и перформансы, он улыбнулся в дверной глазок своей желтой клыкастой улыбкой.
Дверь открыл Поставец, поглядел на Струева, удивился, облизнулся. Розовый язык Поставца обошел губы справа налево, потом слева направо. Глаза Поставца прошлись по всей фигуре Струева, помигали, потом успокоились, остановились на лице. Поставец посторонился, пропуская Струева внутрь.
Струев ударил его левой рукой, правую держал в кармане. Потом вошел в галерею.
Поставец не упал, но отскочил в глубь комнаты, потянулся к столу — к телефону. Струев вынул из кармана правую руку со свинчаткой, и Поставец опустил телефонную трубку. Никто из них не произнес ни слова. Струев подошел ближе к Поставцу, взялся за картину Пинкисевича, что висела над столом, — серые кружочки поверх розовых треугольников. Снял картину со стены, ударил Поставца по голове, бил сильно, порвал холст с первого раза. Поставец выглянул из серых кружочков, облизнулся, но ничего не спросил. И Струев тоже ничего не сказал, ударил по лицу открытой ладонью. Поставец сел на пол, рама пробитой картины висела на плечах.
Струев взял его под мышки и поставил на ноги, снял рваную картину Пинкисевича с шеи, потом схватил галериста двумя руками за волосы и стал бить лицом об инсталляцию Лили Шиздяпиной — ночной горшок, приклеенный к швейной машинке. Инсталляция сломалась с третьего удара, распорола щеку Поставцу. Струев, не отпуская волос галериста, перешел к следующей работе. То была шелкография Энди Ворхола — портрет Мерилин Монро. Струев вырвал Монро из рамы, скомкал и стал запихивать Поставцу в рот, пока тот не захрипел. Слюна лезла изо рта Поставца, потом его стало рвать недавно съеденной бараниной, и плохо переваренная баранина вместе с винегретом вывалились на скомканное лицо розовой Монро. Тогда Струев вынул изо рта галериста жеваную шелкографию, бросил ее на пол и перешел к следующей работе.
То была вещь раннего Стремовского, опыт концептуальной скульптуры: серпы и молоты (символы подлой власти) были замотаны в катетеры и клизмы (символы старческого маразма вождей). Струев бил Поставца лбом об инсталляцию, пока инсталляция не сломалась совсем, и обломки произведения Струев отшвырнул ногой. Баранина с винегретом продолжали спазмами вылезать изо рта Поставца, но теперь лицо его было перемазано кровью и непонятно было, где кровь, где блевота. Они перешли к следующей инсталляции. То была снова вещь импортная, образчик творчества Франко Стеллы — молнии и загогулины, выпиленные из фанеры и покрашенные пестрыми красками. Инсталляция сломалась быстро. Поставец задохся блевотой и стал хрипеть. Тогда Струев подвел его к аквариуму, где вуалехвосты гонялись за хлебными крошками, и сунул головой в воду. Поставец хрипеть перестал и начал булькать. Струев вынул его из аквариума, подержал на воздухе, потом сунул в воду опять. Он зажег в аквариуме свет и одновременно со светом в аквариуме возник голый пляшущий человечек, Филипп Преображенский. Человечек тряс гениталиями, делал танцевальные па и помахивал рукой Поставцу. Сквозь зеленую толщу воды Поставец видел его безумный танец. Проплыл мимо выпученных глаз вуалехвост, махнул плавниками. Струев вынул галериста из аквариума, потом засунул снова. И опять голый Преображенский скакал подле синего лица галериста, приветственно махал ему ручкой. Струев расколол аквариум, вода хлынула на пол, человечек исчез, и обреченные вуалехвосты задергались на полу. Одного из них Поставец раздавил ногой, когда Струев тащил его к следующему экспонату.
