Как прое*** всё - Иванов Дмитрий
Я смотрел на него. Смотрел во все глаза. Он даже вопросительно посмотрел на меня в ответ. Он не понимал, почему этот небритый, нетрезвый, плохой человек так смотрит на него. Может быть, думал Максимка, он хочет попросить милостыню?
Но я просил не милостыню. Я просил у него прощения, как тогда, много лет назад, за то, что расстанусь с ним скоро и больше не смогу ему помочь. Теперь я смотрел на этого огромного парня и вспоминал, каким он был червячком, и как я его мыл, и кормил, и он сжимал своей ручкой бутылку, и урчал, а когда у него был жар, я взял его к себе, и он пропотел и успокоился, и уснул, и мы с иерофантами пели ему колыбельную демонов.
Я был рад видеть, что он вырос и больше ему не нужна моя помощь. Теперь я сам мог бы попросить у него помощи. Но я не попросил. Через три остановки они вышли. Я остался.
Вот тогда все и кончилось, окончательно. Больше эти герои в этом тексте не появятся никогда. Прощай, Максимка.
Что такое стихи
Однажды ко мне пришел Стасик Усиевич и спросил:
– Ну. И сколько ты написал за это время?
Урожай был убог. Предъявить Вознесенскому было нечего. Кроме того, написанные мной в последнее время стихи не были лирикой. Это были мрачные тексты, исполненные алкогольным делирием. Стасик сказал, что посылать Вознесенскому их не стоит, потому что мы уже засветились перед ним как лирики. Я задумался. Получалось, что я больше не поэт-лирик. Теперь я был поэт-делирик. Мне понравилось это определение. Именно к этому направлению относились и все последующие мои тексты в тот период.
Я сделал и еще одно, поразительное наблюдение: когда любовь ко мне пришла, приходили и стихи, а когда любовь ушла – ушли и стихи. То есть стихи не стали оставаться, когда любовь ушла. Значит, понял я, любовь и стихи ходят вместе и неуютно чувствуют себя по отдельности.
– Следовательно, – воскликнул я, и Стасик при этом даже подавился сыром. – Следовательно, я могу прямо сейчас дать совершенно точное определение поэзии! Поэзия есть любовь, излагаемая словесно.
В целом, довольно точное определение. По крайней мере, более точного я пока не встречал.
Трупы
Мы проебали помощь Вознесенского. Меня от лирики тошнило. У Стасика стихи тоже не шли в те дни. Вознесенский зря стоял, как солдатка, у калитки. От нас ему не было почты.
Я подал документы в военное училище. Это было училище имени Андропова. Там готовили людей, не знающих сомнений. Мне это понравилось. У меня был такой момент – мне хотелось не знать сомнений.
Мама мне сказала:
– В нашей семье продолжится династия. Твой дедушка работал в КГБ, я работаю в КГБ. Если ты тоже пойдешь в комитет, ты станешь третьим поколением чекистов. Ты станешь генералом.
Мне понравилась эта идея – стать генералом. Я представил, каким я будут генералом. Во-первых, молодым. Генерала я получу рано, за особые заслуги. Сразу после подполковника, минуя полковника. Или даже сразу после майора. За особые, вообще особые заслуги. Я представил, как в секретной спецшколе я, молодой генерал, буду входить в класс, где сидят курсанты и отбивают азбуку Морзе. А сам класс будет раскачиваться – есть такие классы-тренажеры. Чтобы радисты учились передавать срочное сообщение на корабле во время шторма или на самолете во время штопора. При моем появлении все вскакивают, как один, несмотря на сильную качку. И кричат, по-дурному, по-военному: «Здравь-жлаю-тарщ-генерал!» А я коротким жестом прошу их сесть и говорю спокойно так, отечески:
– Занимайтесь, занимайтесь.
И дальше иду. Твердой походкой. Несмотря на шторм.
У меня и раньше, когда мне было пять лет, был период, когда я хотел стать разведчиком. Но потом мама мне сказала, когда забирала меня из детского садика, что главное в разведчике – быть незаметным и уметь быстро раствориться в толпе. Тогда я расстроился и сказал:
– Нет, тогда меня не возьмут в разведчики…
– Почему? – удивилась мама.
– Я слишком красивый, – сказал я.
Когда я подавал документы в военное училище, мне понравилось сочетание слов, которое произнес военрук нашей школы, давая мне положительную характеристику для поступления. Он сказал:
– Поздравляю. Впереди тебя ждут тяготы и лишения военной службы!
Тяготы и лишения делают человека сильным. А еще тяготы и лишения иногда делают человека покойным. Но и то, и другое для героя – хорошо.
Военрук – в каждой школе был такой специально обученный человек. В школе тогда был такой предмет – НВП, начальная военная подготовка. НВП вел военрук, как правило, отставной офицер. Военрука в нашей школе звали Иван Давыдович. Он не особо жаловал меня, потому что уже в старших классах было понятно, что я – декадент. А декаденты – плохие солдаты. Моего друга Кису военрук тоже не жаловал, потому что Киса всегда опаздывал в школу и не умел вставать по команде «Подъем!» и собираться за 45 секунд. Киса не умел собираться даже за 45 минут. Но при этом хотел стать летчиком-испытателем.
Иван Давыдович ругал Кису:
– Ты не станешь летчиком! Ты станешь трупом!
Ивану Давыдовичу, как мальчику из фильма «Шестое чувство», везде мерещились трупы. Когда начинался урок НВП, он входил в класс, грозно всматривался в лица учеников и говорил:
– Здравия желаю, трупы!
Потом он по очереди подходил к каждому совсем близко и говорил тихо, заглядывая бедняге-школьнику прямо в глаза:
– Перед собой я вижу трупы! Обезображенные трупы!
Было страшно за него. И за себя. А военрук объяснял:
– Вы не умеете окапываться. Кто же вы будете на войне? Трупы! Обезображенные трупы!
В зависимости от того, о каком повороте в ходе третьей мировой войны военрук нам рассказывал, из его мозга выпрыгивали такие существа: обгоревшие трупы, обледеневшие трупы, облученные трупы и, наконец, невероятно страшная форма жизни, точнее смерти, – безответственные трупы.
Иногда Иван Давыдович вдруг закрывал глаза и некоторое время молчал. Он видел кошмары наяву, это было ясно. В такие секунды, когда он закрывал глаза, он видел ядерные грибы: они росли, как опята, по всей территории нашей страны, атакованной НАТО. И всюду были трупы. Это были мы. Его ученики.
Мы с сочувствием относились к нему. Мы знали его историю. Иван Давыдович служил в танковых войсках и однажды принял участие в учениях. Отрабатывали современный общевойсковой бой. Это очень мощная маза. Современный общевойсковой бой – это когда все новейшее и мощнейшее, что только создано силами зла, собирается в одном месте и ебошит друг друга. В рамках учений был произведен танковый десант. Ивана Давыдовича сбросили в танке с самолета. Парашют не раскрылся. Иван Давыдович просто летел вниз в танке. О чем он думал? Трудно сказать. О чем думал бы ты, читатель, если б падал с неба в танке?
Потом была встреча с землей. От удара отлетела башня у танка. А у Ивана Давыдовича вылетели все коронки из зубов, и невольно вырвалось: «Ох, ебана рот».
Когда через год больниц он начал различать лица людей, Иван Давыдович прямо заявил командованию, что не хочет уходить из армии, несмотря на все свои повреждения. И командование оставило его в армии. Но уже в качестве военрука в школе.
Иван Давыдович жил в школе. Личная жизнь у него не сложилась. Жена от него ушла после удара об землю. Предала. Дети, две дочки, также оказались подонками. Или подоншами, не знаю, как правильнее. Школа дала офицеру-инвалиду приют. Он жил в подсобке кабинета НВП. Это была очень маленькая каморка. Иван Давыдович обклеил ее всю плакатами гражданской обороны. Не в смысле группы Егора Летова, панка и дезертира. А в смысле, гражданской обороны – обязательного обучения населения действиям в случае начала термоядерной. Плакаты были прикольные. На одном, я помню, был нарисован мирный житель, мужчина в шляпе, он стоял посредине комнаты, за окном был куст сирени и отличный вид на ядерный гриб, а мужчина крепко прижимал к себе маленькую дочку, умело закрываясь ею от поражающих факторов. На другом плакате был нарисован пехотинец, который лежал ногами к взрыву. Ядерный боровик от него был, можно сказать, рукой подать – метрах в пяти. Но пехотинцу было по хуй. Он лежал себе спокойно.
