Захар Прилепин - Восьмерка
Мы довольно долго движемся куда-то по грязным дорожкам, она впереди, я за нею.
Все мои куда да зачем она снова игнорирует.
Потом вдруг встает и начинает ругаться: «Черт бы их! Черт!»
Я вижу заброшенную беседку и в ней двух подростков… они сидят к нам спиною, обнявшись… пацан что-то нашептывает своей подруге.
— Давай спрячемся, — предлагает цыганочка. — Вдруг они чем-нибудь займутся?
Мне почему-то не хочется.
Когда всем этим занимаемся мы, наши жадные движенья кажутся мне чем-то необычайно красивым, но когда то же самое свершают другие у меня на глазах — все превращается в суетливый и глупый человеческий позор. Хочется закричать: «Прекратите! Прекратите, вы!»
Она уже шмыгнула куда-то в заросли и затаилась там. Треща сучьями и чертыхаясь, я лезу за ней.
— Тшш, — шепчет она. — Грохочешь, как партизан.
Молодые люди в беседке что-то заподозрили, встрепенулись и, вдруг поднявшись, поспешно оставили беседку.
Они двинулись по той же тропке, которой сюда пришли мы, и парень все смотрел в нашу сторону, а девушка выговаривала ему. Сжав зубы, мы замерли: цыганочка спиной к дереву, ко мне радостными глазами, а я лицом к тропке, ухватившись рукой за землю и пытаясь притвориться пнем.
— Заметили нас? — весело, но негромко спросила она.
Я, как положено пню, еле заметно сморщил лоб: не знаю, мол, непонятно пока.
Молодые люди, разговаривая все громче и даже, кажется, обзывая кого-то, наконец, удалились.
Когда я вылез на тропинку и оглянулся на то место, где мы прятались, стало понятно, что рассмотреть нас было несложно.
— Ну и что, — сказала она.
Теперь беседку заняли мы. Я все посматривал на тропку.
— Не бойся, тут никто не ходит, — беззаботно сказала она, разглядывая отличные виды из беседки: реку, другой берег, тень облака на другом берегу.
— Как не ходит? Они же были…
— Я тут по целым дням сидела раньше, никого не было никогда. Все мечтала, что я сижу здесь, и ты приходишь. И вот так делаешь. Показать как?
— Какой у меня вкус? — спрашивает она.
— Как будто грибы соленые. Маслятки.
Она задумывается: хорошо это или нет.
Разглядывает мое лицо. Она часто разглядывает меня, словно пытается узнать что-то забытое: как будто я ей встречался когда-то, потом мы потерялись, и вот снова, кажется, увиделись, но она все сомневается: я это или не совсем я.
— Ты молодой, — говорит она. — Сколько тебе? Двадцать два года? Так мало. Ребенок почти. А мне двадцать четыре — так много, боже мой. Ничего смешного. Ты и не жил взрослый-то. Когда ты начал взрослым жить? В школе учился. Потом в армию пошел. Зачем пошел-то? Не ходил бы лучше. Тебя били там?
— Всех били.
— И что ты чувствовал?
— А ты что чувствуешь, когда просишь, что б я тебя ударил?
— Что я на своем месте. Что я заслужила.
— А я ничего не чувствовал. Только желание поспать и пожрать.
— Вас что там, не кормили?
Я морщусь, не отвечая.
— Пойдем тогда прямо сейчас поедим, у меня есть деньги. Я тебе борщ закажу, котлет, — она все это вполне серьезно произносит. — Тут в парке есть кафе для приблудных партизан. Борщ делают вкусный, горячий!
Мне становится смешно и хорошо на сердце.
— Не надо мне ничего заказывать. Покажи мне лучше что-нибудь.
— Что показать?
— Что-нибудь такое.
— Ты уже видел, — говорит она, но сразу же пересаживается ко мне на колени, ловким движением стягивает свитер, сразу же расстегивает лифчик…
— Твари! — вдруг вскрикивает она, глядя через мое плечо куда-то в заросли и деревья.
Соскакивает с меня, тут же, не прикрываясь, вспрыгивает на лавку.
— Эй, выблядки! — кричит она кому-то вслед. — Я сейчас вам устрою тут!..
Потом еще долго не может успокоиться и все ругается, как они вообще посмели за нами подглядывать: найти бы их да избить до страшных синяков.
Мы поднимаем и долго отряхиваем мою куртку и ее, кажется, плащ, которые в силу некоторых обстоятельств оказались на деревянном полу беседки.
— Что ты ругаешься, — смеюсь я. — Ты же сама…
Она удивленно смотрит на меня.
Набрасывает верхнюю одежду, выходит из беседки.
Не оглядываясь, на ходу влезая в рукава, удаляется все той же тропкой.
— Мужчины придумали мораль и еще эту… целесообразность — женщины бы этого не придумали никогда, — говорит она громко, зная, что я спешу за ней.
— Мы первые это затеяли, — посмеиваюсь я все о том же, с чего начался разговор. — Нехорошо же.
— Облизал чужую жену и теперь говорит, хорошо или нехорошо, — строго отвечает она.
Я этой ее строгости не боюсь, я боюсь только ее спокойствия.
— Мужчины придумали богов, женщинам бы это в голову тоже не пришло, — продолжает она. — Еще они придумали любовь между мужчиной и женщиной.
— Обычно все считают, что это женщины ее придумали, а мужчины навязанной им любви стремятся избежать, едва протрезвеют, — подзуживаю ее я.
— Ерунда, — не соглашается она. — Мужчины ее придумали. Для начала они намечтали себе склонность женщины к плотскому пороку — женщины согласны с этими фантазиями до вполне определенного предела… А потом мужчины пошли дальше и придумали любовь. Не помню, кто первый начал: греки, Шекспир или Петрарка, — но точно не женщина.
— А у женщин нет любви к мужчинам?
— По большому счету женщина не желает делать любовь с мужчинами, — объясняет мне она. — Женщина желает делать ребенка, и чтоб один мужчина потом ходил вокруг нее и ребенка. А та женщина, что желает делать любовь с мужчинами, — ребенка убивает. Ребенок в таком случае совершенно ни к чему.
— Я не понимаю, — признаюсь я.
— Я же тебе сказала, что ты молодой и дурак. Та, что выбирает мужчин, — убивает своего ребенка. А та, что выбирает ребенка, — убивает своего мужчину. Такой вот закон. Просто запомни его.
— А ты откуда это знаешь?
— От природы. Видимо, я должна была родиться мужчиной, но что-то перепутали, и теперь я женщина. Про мужчин я все знаю. Женщиной быть гораздо интереснее.
— …так не бывает, что от природы, — не соглашаюсь я через минуту.
— Ладно. Внимательно наблюдала за родителями, — отвечает она.
Я до сих пор разговариваю с ее затылком.
Меня давно удивляет это ее качество: после телесных забав она всегда выказывает мне свое легкое отторженье. В то время как я испытываю к ней необычайную, задыхающуюся нежность. Говорят, что у мужчин и женщин обычно все бывает ровно наоборот.
— Зачем же ты вышла замуж? — спрашиваю я.
— Находилась в характерном заблуждении, что у меня все будет иначе.
— Как ты живешь с мужем? — спрашиваю еще через минуту.
— Хорошо, — спокойно отвечает она. — Мы хорошо живем. Хорошая семейная жизнь — она беззвучная и тайная. Жена, к примеру, говорит: «Что ты там делаешь, иди обедать!» Сама думает: «Как я ненавижу твою поганую морду, кто бы знал!» Он не отвечает раз, и два, и три. Потом появляется на кухне, опять чем-то недовольный, зато молчаливый. «Что-то случилось?» — спрашивает она, хотя внутри вопрос звучит так: «Чем ты опять недоволен, псина?» Он возит вилкой в тарелке и, якобы не желая скандала, говорит: «Можно, не буду отвечать?» — «Можно, — отвечает она, пожимая плечами. — Но мы могли бы поговорить. Тебе нечего мне сказать?» — «В другой раз», — отвечает он, из последних сил улыбаясь, хотя мысленно в это время кричит: «Сука ты сука, гребаная ты мразь, закрой ты рот свой, наконец!» Все это — хорошая жизнь. А есть еще плохая. Точно такая же, только вслух.
Я нагоняю ее, ловлю рукав, резко разворачиваю к себе.
— Так нельзя жить, ты понимаешь? — уверенно говорю я, и она впервые отворачивается, ей совсем не хочется объясняться со мною рот в рот.
— Когда у меня будет ребенок — вы мне все будете не нужны, — отвечает она спокойно.
Выдергивает свою руку и, нагнув, а потом со злостью обломив ближайшую ветку, начинает бить ей по другим ветвям.
— В женском мире мужчина не главное, — чеканит мне злая цыганка. — Он придаточное. Еще одна часть тела, за которой приходится ухаживать, даже когда нет никакого желания.
Я сажусь прямо на землю.
— Где ты всего этого набралась? — выкрикиваю я. — Кто тебе все это наговорил? Это все неправда!
Собрав с земли грязную листву в кулак, я бросаю в нее этим — ничего не долетает, только рука моя вся измазана.
Сижу, и кусаю свои колени, и держу себя за шнурки на ботинках.
Сначала была тишина — наверное, она стояла не двигаясь. Потом подошла ко мне и присела рядом. Какое-то время сидела, не шевелясь. Я так и держал джинсовую ткань на коленке в зубах, чтоб не разрыдаться.
— Я тебя люблю, — услышал я.
Она взяла мою голову в руки бережно, как глиняную, только что вылепленную, хрупкую, с мягким темечком.
