Сергей Алексеев - Чудские копи
– Мама, прекрати!
– У чуди древняя заповедь есть, – продолжала она. – Выйти из земли в тот час, когда золото блестеть перестанет. Люди будут попирать его ногами, потому что солнце увидят. И научатся друг другу в глаза смотреть и взгляда не отводить. Это и будет светопреставление...
– Не пугай меня, мам! – взмолилась Вероника. – Ну что ты несешь?
– Переступи через свои страхи, и совсем иной мир увидишь, – Софья Ивановна заговорила чужим, звенящим голосом. – Вы же сразу судить начинаете: чистая сила, нечистая... Средневековье какое-то, ейбогу! Всю жизнь люди чуда ждут, только о нем и толкуют, но когда столкнутся с чудесным, не узнают. И сразу – ворота ада... Почему не рая? Ты вот пойди к Роде и спроси, отчего чудь в земные недра ушла? А он тебе скажет – не пожелала зло множить. У них из серебра делают сосуды, чтоб за водой ходить, котлы, чтоб пищу готовить. Из золота и драгоценных камней светильники ставят, чтоб светло было, и женщин украшают, чтоб красиво. Еще покойников хоронят в золотых личинах, но это чтоб мертвым на лицо землю не сыпать. Потому и сохранились такими, как были от сотворения мира. Но пришли люди, для которых все эти металлы и камни – добыча, деньги, богатство. Мародеры пришли, ушкуйники новгородские! Теперь и посуди, кто из них чистая сила, а кто нечистая...
Слушая ее, Вероника сжалась, съежилась и будто бы на глазах еще больше похудела. И вдруг ни с того ни с сего засобиралась.
– Ой, мне пора, мам, поеду я. – И засуетилась, пряча глаза: – Поздно уже...
А это значит, какие-то свои тайные мысли скрывала.
– Куда ты на ночь глядя?
– Мне с утра к доктору, – соврала. – Я это, мам... Посмотрю в шкафу одежду какую. На мне теперь все болтается, а свои наряды в комиссионку сдала... Глеб тебе платья привозил, юбки, сорочки. Они сейчас как раз будут... Новое покупать не на что... И туфли, мам. Эти спадывают...
– Подбирай, что хочешь, все равно не ношу.
Вероника ушла в девичью и вернулась оттуда уже переодетая, накрашенная и с чемоданом.
– И денег дай, – попросила. – Если есть...
14
Балащука выволокли из машины без всяких церемоний, отняли телефон, часы, упаковали в смирительную рубашку и сволокли сначала в приемный покой. Там завалили на кушетку, стащили ботинки, содрали брюки, тщательно выскребли все из-под ногтей и омыли ноги каким-то холодящим раствором. И только потом поместили в наблюдательную палату с решеткой на окне, но без двери, где обыкновенно содержали преступников, доставляемых на психиатрическую экспертизу. Все это провели так стремительно, что он, не спавший трое суток, в первую минуту ничего понять не мог и по-настоящему проснулся лишь оказавшись в этой камере, где лежало еще человек пять, обряженных в серые, долгополые каторжанские одежды. Единственной приметой, выказывающей, что он попал в лечебное учреждение, были белые халаты на врачах и могучих санитарах, все остальное, в том числе коридоры и лестницы, напоминало тюрьму.
И должно быть, потому Глеб сразу же подумал о матери, как тогда, в юности, впервые угодив за решетку. Странно, однако, – он не испытал желания кому-либо что-то доказывать, стучать и кричать; даже вначале забыл о своей депутатской неприкосновенности. Тем более, кроме тупых и меланхоличных санитаров, он никого не видел. Оказавшись в боксе, спеленутый какой-то вязкой, липучей тканью, он даже не метался, а молча оглядел самоуглубленных и безразличных ко всему соседей и сел на железную кровать. Возмущение от предательства и вероломства своих советников и помощников набиралось в него, как струйка воды в кувшин, медленно, с каким-то бурлящим шорохом, и, когда закипело под теменем, Балащук ясно осознал, что его сдали и наверняка лечение уже оплатили. И сейчас никто уже не поможет, разве что мать, если узнает, куда его заточили.
А она может не узнать никогда: люди, поместившие его за решетку, делать подобные трюки умеют...
Но даже и это не взорвало его и не раскалило гнева до степени буйства, в которое он впал, оказавшись в руках ушкуйников на Мустаге. Мало того, от внезапно прерванного сна в машине и прошлых ночных бдений он вновь ощутил дремотное состояние, скинул ботинки, лег на кровать, угнездился и почти сразу уснул.
Видимо, за ним наблюдали через пустой и широкий дверной проем, возможно, ждали, когда начнет буйствовать, и, не дождавшись, решили освободить от смирительной рубашки – вошли те же санитары, разбудили и, прежде чем снять путы, остригли наголо. И еще выдернули шнурки из ботинок, забрали галстук и брючный ремень, однако в каторжанскую одежду переодевать не стали. Глеб только лысину огладил, тут же разделся, лег под одеяло и едва закрыл глаза, как началось это странное видение, с полным, до света и запахов, ощущением реальности. Будто ночь над Мустагом, он стоит на одном берегу, а Айдора на другом, со светочем в руке, и между ними бежит каменная река – курумник, точно такой же, как на склоне Кургана, только оживший. Глыбы шевелятся, стукаются друг о друга, снопы искр вспыхивают, и пахнет озоном, как после грозы, но все беззвучно и вроде бы не опасно.
– Выведи меня! – будто бы крикнул он.
– Выведу, – согласилась Айдора. – Но это в последний раз.
– Но мне не перейти каменную реку!
– Сделаешь, как я научу. – сказала она. – След в след за мной пойдешь и не отстанешь – выйдешь из темницы невредимым. Дай слово, что исполнишь волю мою.
– Исполню! – радостно произнес он. – След в след пойду!
– Скоро тебя к женщине приведут, а она станет спрашивать да всячески испытывать. Ты же не думай, что ей отвечать, а говори те слова, что на языке в тот миг будут. Никчемные ли, нелепые – все в точности произноси. И в глаза ей смотри, в самые зеницы. Отводить станет или отворачиваться – взгляд лови. Не оплошай в сей раз и помни, не ты, а я стану говорить с ней твоими устами, взирать твоими очами. Ничему не удивляйся, ни на что не отвлекайся. Собъешься или дрогнешь, зельем черным опоят и через тебя меня тоже погубят.
– А как же мне найти тебя? – крикнул он.
– В этом я тебе не помощница. Выручу из темницы, отведу беду, а далее сам ступай. Отыщешь, поднесу тебе свое зеркало!
И тут светоч погас, и сразу каменная река зашумела, заскрежетала, словно звук включили, другой берег отдалился и пропал вместе с Айдорой.
Балащук в тот же час уснул, и так крепко, что не слышал, когда в бокс вошли. Однако видения не заспал, как бывает обычно с первым сном, и сразу же вспомнил, едва очнулся, причем все до последнего слова. Лежа с закрытыми глазами, он перебрал в памяти и восстановил все детали сна, затвердил их и только тогда услышал пыхтенье грузных санитаров.
Они стояли в изголовье кровати, как ангелы, и, бритоголовые, усатые, больше напоминали ушкуйников. Один перетянул руку жгутом, второй достал пустой шприц, всадил в вену и вытянул три кубика крови.
– Это на анализ, – сказал. – А сейчас к профессору на прием!
Подождали, пока он оденется, и повели пустыми коридорами, один впереди, другой сзади. За ними следом увязался милиционер, дежуривший у входа в бокс. В середине мрачного, полутемного коридора передний санитар открыл какую-то дверь, заглянул и спросил, как в тюрьме:
– Разрешите ввести?
Задний подтолкнул в кабинет. А там оказалась женщина в белом халате, лет под сорок, даже симпатичная, но какая-то неухоженная и еще с непроницаемым, холодноватым видом человека властного и решительного. При этом уставшая – круги под глазами, гладенькая прическа – и та за день растрепалась, взгляд немного рассеянный и самоуглубленный. Она что-то искала среди бумаг на столе.
– Присаживайтесь, Глеб Николаевич, – обронила, не глядя. – Как говорят, в ногах правды нет... Давайте познакомимся. Меня зовут Эвелина Даниловна.
Он стул развернул, чтобы не боком, а лицом к ней сидеть, и сел.
– Когда знакомятся, то смотрят друг другу в глаза, – сказал то, что думал.
Профессорша ничего не опасалась, санитары и милиционер остались за дверью, поэтому на его манипуляции со стулом и замечание не обратила внимания. Она нашла бумагу в пластиковом файле, мельком что-то прочла и наконец-то посмотрела на пациента.
– Ну, как вам у нас? – дежурно спросила, а сама глянула куда-то в лоб, так что взгляда не поймать.
«Сколько же тебе заплатили? – словно отголосок, промелькнула вялая мысль. – И через кого?..»
– Ремонта не было давно, Эвелина Даниловна, – однако же сказал он. – Ужасная обстановка, серая, мрачная... И душно тут.
– Да, как всегда, не хватает средств, – безразлично проговорила она. – Даже на кондиционер... Как ваше самочувствие?
– Ничего бы, но вот подстригли наголо, – пожаловался. – Санитары у вас – звери.
– Это не санитары, это такие у нас правила гигиены. Как ваш сон?
– Выспался хорошо, – вроде бы пока своими и бодрыми словами отозвался Балащук. – Первый раз за три дня...
– А прежде бессонница была? – Взгляд опять увильнул, остановившись на разбитых губах. – Или работы много?
