Василий Аксенов - Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках
Ралисса достала новую сигарету, и тут к ней приблизилась чья-то рука с огнем в кулаке. Она подняла глаза и увидела того художника, литовца, который по-детски краснеет, когда ловит ее взгляд.
— Привет, Ралисса, — сказал Юстас в той манере, в какой Роберт к ней обращается.
Она улыбнулась ему одними губами, глаза чуть-чуть прищурились.
— Как поживаете, сударь? Надеюсь, вы ничем не разочарованы?
Обескураженный, он присел на ступеньку крыльца. Какой еще сударь? Он не знал такого обращения. Нигде никакого сударя не слышал на просторах СССР. Тут кто-то из толпы махнул ему девичьей рукой. Ба, да это та самая волшебная пловчиха из журнала «Декоративное искусство»! Он махнул ей в ответ и стал к ней пробираться. И был вознагражден за свой порыв: немедленно был представлен знаменитой киноактрисе Екатерине Человековой и мрачному парню в чистой, но плохо поглаженной рубашке; как оказалось, легендарному Владу Вертикалову.
Между тем общество утряслось и в общем укомплектовалось. Персон оказалось не менее полусотни. В основном это были люди вокруг тридцати, но имелись, как мы уже знаем, и юные девушки. Присутствовали и поэты фронтового поколения, в частности непрогибающийся Григ Барлахский и Ваня Шейкин, который, будучи подогрет, всем начинал объяснять, что он воевал в батальонной разведке, и в подтверждение вынимал финку и пускал ее в какое-нибудь древо, в которое она (финка) должным образом и вонзалась.
Сидели на пледе и люди, к которым поэты относились с исключительным, чуть ли не трепетным уважением, — реабилитированные зэки сталинских лагерей. Среди них выделялась супружеская чета Копелиовичей, Льва и Раи, которые вместе знали в совершенстве восемнадцать языков. С ними рядом расположилась и научная элита из таинственного города Арзамас-16, обладатели секретных золотых звезд за усовершенствование оружия массового уничтожения, полные академики Габарит, Плоек, Кондотье, Витаминов; с женами или подругами. Были там и физики-лирики помоложе, в частности спасенный недавно из щели Герка Грамматиков, который полностью уже оклемался, если не считать периодически изрыгаемого им крика орла.
Ну все, можно начинать. Кукуш взял гитару и стал тихонько наигрывать и напевать «Возьмемся за руки, друзья!», как будто он поет сам себе, чтобы сидящая в кустах агентура чего не подумала, не приняла рядовой выпивон за какое-нибудь сбор(ищ)е с этим борщеватым суффиксом холодной войны. Публика, однако, подхватила пение Кукуша и завершила камерную штучку громовым триумфальным хором.
Потом, тоже как бы случайно, встал и прислонился к столбу террасы пластически безупречный Ян Тушинский. «Между прочим, братцы и сестрички, вы отдаете себе отчет, что всего лишь через два года наше ударное десятилетие кончится и шестидесятничество отойдет в историю? И нас в дальнейшем будут величать так, как впервые в 1960 году к выходу ваксоновских «Однокурсников» молодой Стас Разгуляев предложил называть «шестидесятниками»? Аплодируя Стасу, я бы предложил к этому слову рифму в нашем стиле — «шестидесантники». Не исключено, что мы в этом десятилетии являемся десантом из будущего. Так или иначе, мы выдержали массированную атаку «чудища обло, озорно, стозгн но и лаяй». Мы не распались, не потеряли дружбы, мы по-прежнему любим друг друга, но нас уже на мякине не проведешь. Давайте выпьем за то, о чем мы сейчас все пели вместе с Кукушем: за наш союз, к которому наша Нэлка испытывает такую «закаменелую нежность»! Все выпиваем по стакану здешнего совхозовского каберне! До дна! Вот так! Посуду не бить! А теперь начнем читать стихи! Пусть первая Нэлка прочтет! Пусть прочтет «Сказку о дожде»! Далеко не все из присутствующих слышали, как она это читает. Нэлка, поднимайся на террасу!» Поэтесса Аххо с ее цветаевской челкой и деревенском платьице с оборками оторвалась от своей неразлучной подружки Татьяны и с некоторой детской неуклюжестью взошла по крыльцу. Она взялась читать колоратурно, но по мере чтения в голосе ее возникали баритональные лады:
Со мной с утра не расставался Дождь.— О, отвяжись! — я говорила грубо.Он отступал, но преданно и грустноВновь шел за мной, как маленькая дочь.…………………………..Обрадованный слабостью моей,он детским пальцем щекотал мне ухо.Сгущалась засуха. Все было сухо.И только я промокла до костей.…………………………..Я думала: что делать мне с Дождем?Ведь он со мной расстаться не захочет.Он наследит там. Он ковры замочит.Да с ним меня вообще не пустят в дом.…………………………..Хозяин дома оказал мне честь,Которой я не стоила. Однако,Промокшая всей шкурой, как ондатра,Я у дверей звонила ровно в шесть.…………………………..Признаться, я любила этот дом.В нем свой балет всегда вершила легкость.О, здесь углы не ушибают локоть,Здесь палец не порежется ножом.…………………………..Ваш несколько причудлив монолог, —проговорил хозяин уязвленный.Но, впрочем, слава поросли зеленой!Есть прелесть в поколенье молодом.…………………………..Одна из гостий, протянув бокал,туманная, как голубь над карнизом,спросила с неприязнью и капризом:Скажите, правда, что ваш муж богат?…………………………..И — хлынул Дождь! Его ловили в таз.В него впивались веники и щетки.Он вырывался. Он летел на щеки,Прозрачной слепотой вставал у глаз.…………………………..Дождь с выраженьем ласки и тоски,паркет марая, полз ко мне на брюхе.В него мужчины, поднимая брюки,примерившись, вбивали каблуки.…………………………..Хозяин дома прошептал:«Учти, еще ответишь ты за эту встречу!»Я засмеялась: «Знаю, что отвечу.Вы безобразны. Дайте мне пройти».
Из шестидесяти семи прочитанных строф мы приводим здесь только десять, но и они, нам кажется, достаточны для выражения курьезно-серьезной трагикомедии 1963-го, именно того года, когда у оскорбленного поэта сложилась эта «Сказка». Нэлла поставила точку и замолчала, опустив голову и взглядом исподлобья блуждая им собранию. И все молчали, было не до аплодисментов пока академик Габарит, пожилой дядька с мохнатыми бровями, не смахнул слезу и не произнес гулким баском «Я это знаю по самому себе», — что заставило Пролетающего приостановить его полет и зависнуть над этой группой людей в литфондовском парке.
Затем Ян Тушинский пригласил на террасу Антона Андреотиса. Тот был в великолепной форме — загорелый и ясноглазый юнец в ярком шелковом джемпере, приобретенном, очевидно, в каком-то хорошем американском магазине; в общем, то, что на жаргоне страны таких джемперов называется The Party Boy. За прошедшие годы после того, как он приобрел надежную и красивую подругу Софку Теофилову, он написал огромное количество своих уникальных стихов и утвердился в репутации почти неотразимого покорителя как больших аудиторий, так и отдельно взятых, предпочтительно женских персоин. Пока он вставал с травы, его муза Софка, или Фоска, успела напутствовать его пожатием локтя, а Катька Человекова, сунув в рот колечко пальцев, произвела пронзительный свисток.
Перепрыгнув сразу через четыре ступени и повернувшись к публике, он сразу начал орать и показывать руками:
Спасибо, что свечу поставилав католикосовском лесу,что не погасла свечка талаяза грешный крест, что я ношу.
Я думаю, на что похожаясвеча, снижаясь, догоритот неба к нашему подножию?Мне не успеть договорить.
Меж ежедневных Черных речекя светлую благодарю,меж тыщи похоронных свечек —свечу заздравную твою.
И все вздохнули на поляне и посмотрели сначала на Фоску Теофилову, а потом с лаской друг на друга. И зависший над поляной Пролетающий ниспослал им свой coбcтвенный неизреченный вздох. Антоша продолжал:
Уважьте пальцы пирогом,в солонку курицу макая,но умоляю об одном —не трожьте музыку руками!
Нашарьте огурец со днаи стан справасидящей дамы,даже под током провода —но музыку нельзя руками.
Она с душою наравне.Берите трешницы с рублями.Но даже вымытыми нехватайте музыку руками.
И прогрессист и супостат,мы материалисты с вами,но музыка — иной субстант,где не губами, а устами…
Руками ешьте даже суп,но с музыкой — беда такая!Чтоб вам не оторвало рук,не трожьте музыку руками.
И дальше еще несколько пассажей из недавнего:
