Владимир Высоцкий - Черная свеча
— Тебе эту мразь жалко?!
— Мне больные в бригаде не нужны!
Бугор надел сапог, постучал каблуком по доскам, еще раз обратился к Чарли:
— Брось шапку Филина. Иду к ворам…
Лед потрескивал на узких амбразурах окон, да одинокий храп ограбившего музей революции жулика тревожил настороженный покой барака.
Бугор помялся, кашлянул в кулак, тем же кулаком вытер розовую грушу носа, завернув ее к самому уху.
— Настенька! Настенька! — заметался на нарах спящий зэк. — Билеты где?!
— Поканал Ключик, да еще с Настенькой! — Чарли опустил глаза. — Везет же людям!
— Верно говорят, в музей он лукался? — спросил Тят-тяп.
— Такие вещи враги народа должны знать назубок, — Чарли с недоверием разглядывал зэка, — Ключик залепил классический скачок в это самое хранилище революционных ценностей. Спер наган Феликса Мундеевича Дзержинского…
— Брешешь?!
— Я?! Я брешу?! — Чарли был готов расплакаться. — Чтоб ты знал, вражеская морда, у меня в свое время было три партийных билета и орден Ленина! Не веришь мне, давай спросим у Ключика.
Чарли ткнул локтем в бок спящего зэка и прошептал:
— Ключик, голуба моя, где волына Мундепча?
Спящий мгновенно сбросил одеяло, оглядывая барак мутными глазами, начал натягивать ватные брюки, служившие ему подушкой.
— У Настеньки стебанули билеты! — радостно сообщил ему Чарли.
— Что? Зачем будишь, дурогон?!
— Враги народа интересуются фигурой Феликса. Купить хотят.
Ключик посмотрел в полном недоумении на наглого и серьезного Чарли, морща и без того измятый лоб. Сообразив в чем дело, выругался:
— Дурак! Тебе лечиться надо.
И снова спрятался под одеяло прямо в ватных брюках.
— Кремень: такого тремя пайками не расколешь, — сокрушался Чарли. — Сам железный, что твой Феликс, у которого он фигуру увел. Это еще что! На Иркутской пересылке деда встречал. Помнишь, Гнус, он вес Сталина с царем путал?
Едва пришедший в себя Гнусков хотел отмахнуться, но, уловив общий интерес, сказал:
— Ну, как же? Иван Иванович Калита.
— Верно. Почтеннейший человек. Так тот Иван Иванович… — Чарли оглянулся по сторонам, перешел на полушепот, едва шевеля синими губами: — Ильича от триппера врачевал. Партийная тайна, и потому прошу…
— Иди ты?! — Верзилов перестал чинить сапог, уставился на Чарли. — На ком же он словил эту заразу? Занятой такой человек. Неужто на Надежде Константиновне?!
— Не, — покачал головой Чарли и вздохнул, глубоко переживая трагедию вождя, — была в Питере одна шлюха, Революцией звали…
— Замолчи, звонок поганый! — Лука сунул под матрац целую руку, выхватил припасенный на всякий случай железный прут — Не пятнай человека! Он как лучше хотел!
— Напрасно вы, Лука Романович, проявляете не свойственные советскому человеку звериные инстинкты. Что касается Владимира Ильича, так он тоже живым был…
— Для меня Ильич и сегодня жив! Он — совесть нашего государства!
— Согласен! А раз живой, значит, хочется. Верно, сидельцы? Тебе же хочется. Руку-то, сказывали, о член стер. Говоришь — на фронте утерял.
— Ах ты, дезертир поганый!
Верзилов едва успел поймать за ногу кинувшегося на Чарли Луку и водворить на место. Бельмастый укоризненно скривился:
— Э-э-эх! Вижу, какой вы ленинец. Поди, и книжек его не читали. Ильич, между прочим, писал в седьмом томе на девятой странице…
— На какой?! — поразился осведомленностью Чарли бородатый бандеровец, изучавший в лагере по букварю русский язык.
— На девятой, сказано! Чую, Грицко, невнимательно читаешь труды Основателя. А голова у тебя совсем пустая, и туда не только Ленина, Маркса вместе с бородой затолкать можно, хоть он и алкоголик.
— Маркс — алкоголик?! Гоношишь, пивень хромой!
— А пол — Германии кто споил?! Наши пролетарии, думаешь, по трезвости забузили?! Большевики водку закупили у царя, потом сказали: «Вся власть — Советам! Гуляй, рванина, от рубля и выше!»
— Ты за водку опосля расскажешь, прежде скажи, что он у той книжице на девятой странице писал? — осторожно поинтересовался из угла спаливший по пьянке сельский совет старичок.
— Он писал… — зэк взялся расставленными пальцами правой руки за лоб и задумался, нагнетая интерес. — Чо писал… А! Это была гениальная мысль. Троцкого едва кондрат от зависти не хватил. Они же кантовались с Картавым, пока власть брали, а как взяли — дружба врозь и кто кого сгребет…
— Ты скажешь, что он там писал?! — не вытерпел Верзилов.
— Ну, ты даешь, Степан! Кто ж того не знает?! Прямо так и написал с характерной для себя прямотой и краткостью: «Мусора, руки прочь от Чарли!»
После этого зэк не смог сдержаться, захохотал, вытирая слезы и приговаривая:
— Бляди дурные, сидят по ленинским заветам — и у него же правду ищут!
Первое время болтовня Чарли занимала Упорова, но, постепенно отстраняясь от барачных разговоров и злого веселья, он вспоминал, что портрет Ленина появлялся в их доме всякий раз перед приездом отца. Строгий. в длинной кавалерийской шинели и с орденом на широком отвороте, он поднимался по высоким ступеням крыльца, придерживая левой рукой саблю. У отца были большие, сильные руки, на них удобно сидеть, ощущая теплую надежность. От него пахнет вчерашней вечеринкой красных командиров и распускающейся во дворе сиренью.
И в тот раз отец высоко его подбросил, он стал выше деда и улыбающейся мамы. Он летал до тех пор, пока ему не стало страшно. Затем они остановились у портрета бородатого человека с цепкими глазами, чуть прищуренными и лукавыми. Мальчик впервые увидел их так близко, перестал смеяться… У отца напряглись руки, стали неудобными, жесткими, чужими, это были руки, выполняющие неприятную обязанность. Глаза напротив продолжали разглядывать мальчика с требовательной строгостью, ему захотелось опуститься на землю. Он по-детски просто и правильно оценил приближение насилия и тоже сжался, как отец, они уже были едины в чувстве, но один собирался солгать, другой был еще слишком мал, чтобы понять назначение лжи.
— Кто это? — отец подносит мальчика вплотную к портрету.
— Ленин, — произносит он, отвечая глазам напротив.
— Дедушка Ленин. Ну скажи: дедушка Ленин.
— У меня есть дедушка. Мне хватит.
— Ленин — дедушка для всех советских детей. И для тебя.
— Мне другого не надо.
Отец едва справляется с раздражением. Он — командир, привык, чтобы его слушались, и сам умеет слушаться. Голос звучит с натянутым спокойствием:
— Ильич был очень добрым человеком, другом детей. Великим революционером и мыслителем. Ленин думал о твоем будущем.
— Мой дед сказал — нашу церковь сломал Ленин. Это правда, папа?
Взгляд отца блуждал по окнам, он силился найти убедительный ответ, а щеки его уже не дышат весной и сиренью, сквозь поры, пробивается устойчивый запах конского пота. Такой же свежий, острый запах отец приносил с собой после учений, вместе с пылью на хрустящей портупее и ножнах сабли.
На этот раз отца привез блестящий автомобиль, но запах конского пота остался при нем и стал еще более резким, после того как он не смог справиться с вопросом сына. Красный командир был растерян, вместе с тем — сердит. Быстро опустил мальчика в не успевшую остыть постель, молча пошел в гостиную. От резкого звука шпор неприятно тренькает в ушах. Что-то произошло, отчего хочется плакать или вскочить и нарисовать поссорившему их Ленину рога. Мальчик прячет лицо в мягкую подушку. Наступает темнота, поверх которой остается напряженный детский слух.
Наверное, сердитый там, в гостиной, но в детской просто голос без окраса, сказал:
— Ты мог не делиться своими соображениями относительно Ленина с внуком. Он — вождь. Я сражался под его знаменем и за его дело.
— Твой вождь, Сергей, ты и объясняй. Для меня он — мучитель русского народа, палач царской семьи. Нынче мой вождь — Иисус Христос. За ним иду!
Отец что-то переставил с места на место с насильственным стуком. Теперь они говорят громко, забыв о затаившемся внуке и плачущей маме.
«У них разные вожди и разные иконы. У дедушки — Христос с добрыми, страдающими глазами. Он никогда не молится перед хитрым Лениным. Наверное, не любит… Почему же папа ничего тебе не ответил? Сомневается? Не верит? Он боится… А еще красный командир!»
— … Моя революция -революция Ильича! Она справедлива по своей сути, и потому в ней принимают участие миллионы…
— Обманутых! В городе сто безумных атеистов разграбили, закрыли церковь, куда ходили тысячи верующих. Это революционно, но несправедливо.
— Подумай о внуке, — устало просит отец, — ему с тем именем жить…
— Не приведи Господи!
«Ты пошел по пути отца, чтобы убедиться в правоте деда, они поделили твою душу, и она сама решила, что ложно, что истинно. Нет, душа в сомнениях», — думая о своем, зэк видит, как кто-то пытается открыть примерзшую дверь барака. Она подается с пятого раза.
