Дмитрий Правдин - Записки из арабской тюрьмы
Тут только я обратил внимание, что те, кто спал на первом ярусе, отгородились простынями со всех сторон, построив своеобразный «домик». Крышей служил матрац второго яруса, сзади стена, с остальных сторон пущена веревка, на которую, как шторы, нанизаны простыни. Маленький домик, лежишь, никто на тебя не смотрит, и ты ни на чьи рожи не отвлекаешься.
Были умельцы и на втором ярусе «домики» строили, натягивали на ручки кровати веревки и фиксировали ткань, но больше получалось похожим на ячейку, так как «крыша» отсутствовала.
Миллионер Хабиб, в дальнейшем я называл его Олигархом, увидел, что не сплю, предложил мне пару вареных яиц и сок, я не отказался, поблагодарил его и, как и вчера, не спеша съел.
Оказывается, больным в тюрьме положено усиленное питание. Нам дополнительно каждый день давали по куриному яйцу и литру молока. Молоко было ходовым товаром, его добавляли в кофе и по тюремным расценкам стоило 750 миллимов за литр. Али, Фаузи, Абдуразак и Авери свое молоко продавали.
Моджахед Мохаммед Авери был самым нищим представителем нашей камеры. Родители у него старые, жена не работала, воспитывала двоих детей. Брат от него отказался, узнав, что он ваххабит, сестры вышли замуж, и одна жила в Ливии, другая — в Судане. Помощь шла только от Аль-Каиды.
Раз в месяц приходили незнакомые люди и приносили жене Авери 500–600 динаров, деньги не большие, но хватало, чтоб не умереть с голоду и раз в неделю отнести мужу в тюрьму продуктовую передачу.
В этой организации существует целый сектор, который отвечает за финансы. Они собирают деньги с тех арабов, кто сумел разбогатеть и выбиться в люди. Негласно, но хоть раз да перечислил деньги в фонд джихада каждый арабский богатей. Другое дело, что не всякий в этом сознается. На самом деле лучше заплатить и спать спокойно, ибо ваххабиты обиды не прощают.
Не знаю размер финансовых вливаний, но могу сказать, что каждый воин Аллаха, пострадавший за джихад, пока сидит, может быть спокойным: его семье не дадут умереть с голоду. Не шикуют, конечно, но и милостыню просить не ходят. А многие сидят очень приличные сроки, и все это время их близким помогают. Семьям погибших моджахедов тоже платят какую-то сумму типа пенсии. И чем больше он «подвигов» совершил, тем выше выплаты, так, по крайней мере, обстоят дела в Тунисе.
Авери пытался сам прокормиться в тюрьме, но так как официальную работу ему не давали, старались дальше тюремного дворика не выпускать, он продавал свое молоко, чинил другим зэкам обувь и одежду. Деньги тратил на кофе и сахар, без которых арабский зэк не мыслил своего существования.
После подъема камеру вывели на утреннюю проверку, не вышли только бывший полицай Салах, «авторитет» Эссамир, они никогда не выходили, и я, потому что не мог. Иногда проверки затягивались на полчаса, то дежурный надзиратель «застрянет» где-то по дороге, то возникают проблемы с другими камерами, и пока там наводят порядок, мы стоим. Даже Олигарх терпеливо стоит, переминаясь с ноги на ногу, а что делать? В тюрьме, как в бане, все равны!
Конечно, потешно смотреть, как нашу камеру проверяют, здесь строят по пять человек в ряд, для удобства. А нас 15–18 человек. И рядом четвертую камеру строят. Они наши соседи, и на прогулку мы всегда с ними выходим, их 150–160 уголовников.
Интересно смотреть, как они строятся. Непрерывным потоком вытекает толстая змея из человеческих тел и укладывается в широкую колонну. Процесс занимает минут десять, вот их пересчитали, и таким же потоком заползает обратно, еще десять минут. Бывал я в этой камере, там находились приятели еще с «пятерки», трехъярусные кровати и проход завален человеческими телами под завязку, жуть! Зато в наличии два толчка.
Из новых сокамерников работал один Бужня, он при канцелярии переписывал какие-то бумаги и получал за свою работу 120 динаров в месяц и право на очередную амнистию.
Уголовник Эссамир тоже числился работником душа, зимой топили котел на солярке, грели воду и раз в неделю старались, чтоб все зэки помылись — профилактика кожных болезней. Так после того, как все помоются, надо было все вымыть и высушить. Эссамира я назвал Болтуном за неумную тягу к разговорам. Даже когда спал, у него язык ворочался, и он проговаривал слова.
Сам Болтун ничего не мыл и не сушил, он просто числился, получал за это 90 динаров в месяц и право на амнистию. За него это делали другие. Он заходил в любую камеру, опытным взглядом выбирал из толпы нужных людей и, не повышая голоса, отправлял их в душ, где те драили и скоблили вверенный ему объект. Сам Болтун в это время пил кофе с «дружбанами» и рассказывал очередную байку.
Самое удивительное, но ему ни разу никто не отказал. Из нашей камеры он никого никогда не «припахивал», а вот из других — каждый день. Он никого не бил, не угрожал и не ошибался в своем выборе. За долгие годы, проведенные в неволе, научился очень хорошо разбираться в людях. Он знал, что вот этому скажи, и тот будет и мыть, и драить, и постирает тебе носки и портки, а вот этому скажешь — может и в морду дать, несмотря на то, что ты там какой-то «авторитет».
Эссамир свободно мигрировал из одной камеры в другую, навещая многочисленных дружбанов. Поначалу администрация была против таких вольностей, и когда его вытолкали взашей из очередных гостей, я тому свидетель, он начал орать, что ущемляют его права, что он вскроет себе вены, затем залез на подоконник, достал бритву и начал картинно размахивать ею перед собственным горлом. При этом он кривлялся, орал и грозил всяческими карами надзирателям. «Концерт» продолжался около часа. Как он вопил, было слышно во всех самых дальних уголках тюрьмы. В конце концов плюнули и разрешили ему шарахаться до вечерней проверки.
Для меня до сих пор осталось загадкой, почему администрация шла ему на уступки, ведь закрывали же глаза на явные убийства. Летом убили старпера — насильника, после Нового года, в январе, задушили уголовника из соседней первой камеры. А в том, что его задушили, не сомневаюсь. Нашли его в петле над входной дверью, типа повесился, но когда выносили труп, я стоял рядом и видел, что у покойного на шее было две (!) странгуляционные борозды. То есть его сначала удавили, а затем подвесили. Никого не нашли, потому что не искали.
А с Болтуном нянчились, шли на разные уступки, а он кочевряжился, вены вскрою, жизни себя лишу! Ну и вскрыл бы, одним говном меньше стало бы! Возможно, его смерть могла вызвать тюремный бунт с далеко идущими последствиями? Но могла быть и другая причина.
Но вот было у нас в камере два таких кадра, бывший полицай и матерый уголовник. Вот с полицаем-то как раз все понятно, он свой для дубаков. Поэтому вставал, когда хотел, гулял, где хотел, и на проверки не выходил, а с Эссамиром почему либеральничали, не понимаю.
Часам к десяти принесли яйца, багеты, молоко, по литру на брата, вареный картофель. Завтрак! Я уж и забыл, что завтраки бывают, привык уже к двухразовому питанию. Поел еще, попил молока, голод притуплялся, язык стал уменьшаться в размерах и поубавилось шершавости, но мочиться не хотелось.
Вскоре пришел доктор Ибрагим, справился о моем здоровье, я поделился с ним своими опасениями и попросил дать мочегонных. Через полчаса выпил фуросемид, а через час первый раз почти за двое суток сполз с кровати и доковылял до туалета, где справил диурез. Ну, жить буду!
Весь день пил воду, мочегонные и с остановками ходил в туалет, «прочищал» почки. Сокамерники, видя мои мучения, не доставали разговорами и не лезли в душу.
На следующий день мне значительно полегчало, уже не так кружилась голова, начал ходить в туалет без мочегонных, исчезла шершавость на языке, прекратили кровоточить десны, меньше шатались зубы.
Когда в очередной раз делал остановку по пути из туалета до кровати, открылся «домик», и из него вылезла взлохмаченная седая голова европейца. Так я первый раз увидел Рени.
Мне почему-то показалось, что он непременно заговорит по-русски, но француз владел только своим языком и английским. Я не стал карабкаться на верхотуру второго яруса, а остался сидеть на стуле в проходе. Меня обступили обитатели и, пожимая руки, начали знакомиться. Все имена с ходу не запомнил, путался поначалу, но арабы народ с юмором, потому не обижались, а веселились.
Вдруг Рени что-то начал быстро говорить, тыкая морщинистым пальцем в календарь. Мой запас французских слов сводился к «бонжур», «оревуар», «пардон», здесь еще обогатил за счет «цивиль присон» (гражданская тюрьма).
— Я не понимаю, что он хочет? — по-арабски спросил я.
— Он говорит, что сегодня 31 декабря, и завтра начинается новый, 2009 год, — перевел мне Олигарх. — Что во Франции сейчас очень весело, и он бы не отказался от рюмки хорошего коньяку.
— Спроси, а шампанское он что, не пьет?
— Нет, он любит коньяк и виски!
Да, самый любимый с детства праздник приходится встречать в таких условиях. Одно радовало, что не меня одного. Это надо ж забыть, что сегодня Новый год! Мне сделалось грустно, расхотелось беседовать, залез на свою кровать и задумался о превратностях судьбы.
