Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
– Забирайте свои булавки и марш отсюда,– нисколько не смутившись, скомандовал Щетка, подталкивая костюмершу.
– Пан режиссер! Пан режиссер! – завыл Щербатый. – Солнышко вылезает! Сейчас этот ошметок уберется… – Он показал пальцем на затянувшую полнеба тучу.
– Начали! – крикнул режиссер. – По местам.
– Зажечь свет! Агрегат! – мгновенно откликнулись светики.
К нам подбежал Щербатый весь в замше и нейлоне – ни дать ни взять голливудский режиссер.
– Строимся, дети! Скоренько. Ты в конце, помнишь? – придержал он меня за плечо.
– Можно, я пойду с ним в паре? – быстро спросила Майка.
– Можно. Только не трепаться.
Майка взяла меня за руку. Ее золотая прядка как ни в чем не бывало трепетала на ветру.
– Птер,– шепнула она, многозначительно пожимая мне руку. – Ты заметил, что ваши имена состоят из одинаковых букв?
– Тихо! Кончайте болтать! – крикнул Щербатый.
Майка снова мне улыбнулась. И в этот момент я, в общем-то, перестал жалеть, что ничего больше не будет: ни этой психопатки Эвы, ни Себастьяна, прикидывающегося лордом, ни дурацких путешествий неведомо куда. Вдобавок моя Майка скоро станет настоящей женщиной, это ясно видно и очень приятно сознавать.
В дверях фургона появилась пани Сивилла, то есть наша Хозяйка. Она сбросила с плеч овчинный тулуп и, облепленная прозрачным пластиком, направилась к нам. Рядом семенили гримерши и костюмерши, на ходу поправляя ее вечно недовольную красоту.
Наконец Хозяйка встала во главу колонны. Вспыхнули прожектора, все забегали как одержимые, камера, разминая мышцы, проехалась взад-вперед по рельсам. И вдруг в разгар этой суматохи прозвучала перемежающаяся нервными плевками команда:
– Погасить свет!
Оказалось, что ошметок не только не убрался с солнца, а раздался вширь, превратившись в градовую тучу. Оператор Команданте немедленно открутил крышку термоса и принялся деловито жевать бутерброд. Сивилле принесли из аэродромного ресторана свиную отбивную величиной с олимпийский диск. И снова все замерло.
А мы с Майкой спрятались под брезентовый тент, потому что начался дикий град. Мы все время держались за руки, а она то и дело раскрывала рот, будто хотела, но не решалась заговорить. Тогда я стал перебирать ее пальцы, она застенчиво улыбалась, и нам было чертовски хорошо.
Нас, наверно, еще раз десять поднимали с места, но туча, передумав, неизменно снова наползала на солнце.
Наконец, когда время уже приближалось к обеду и все, потеряв надежду, дремали по углам, а осветители даже начали сворачивать кабель, распогодилось. Тучи, неизвестно как и куда, разбежались, и на совершенно чистом голубом небосклоне засияло бесстыжее великолепное солнце.
И тут начался воистину судный день. Все разом закричали и принялись вырывать друг у друга разные инструменты. Камеру открыли, стали зажигать свет, который, как назло, не желал зажигаться. Сонных детей опять выстроили в колонну, пани Сивилла прибежала настолько быстро, насколько ей позволял ничего не прикрывающий костюм. Щербатый вертелся около нас, торопливо напоминая сюжет фильма:
– Расслабьтесь, чувствуйте себя свободно. У вас впереди далекое чудесное путешествие. Вы – первые дети, которые проникнут в тайны Вселенной.
– Мы прекрасно знаем книжку, – сказал Дориан. – Она включена в школьную программу. Вы лучше следите за своими прожекторами.
– Ну наконец-то! – сказал, потирая руки, сценарист, который ненавидел детей. – Пускай первый дубль принесет удачу.
И дружески улыбнулся бледному Нико, который кисло поморщился: мол, какая уж тут удача.
– Внимание, прекратить разговоры! – крикнул Щербатый.
– Все готовы? – быстро заплевался режиссер, усаживаясь между ногами камеры.
Майка внезапно отпустила мою руку.
– Птер, – шепнула она, – я хочу тебе что-то сказать.
У меня заколотилось сердце, но ответил я внешне совершенно спокойно:
– Скажи.
– Знаешь, день рождения отменяется. Дориан пригласил меня на вечеринку по случаю первого съемочного дня. У них в кино так принято, я не смогла отказаться.
Мне почудилось, что землю заволокла ночная мгла. В мутной черноте бегали какие-то люди, крича и размахивая руками. Я отчетливо ощутил, как кровь со всего тела отхлынула к ногам, вросшим в бетон аэродрома. Мне стало ужасно холодно.
– Почему ты молчишь? – услышал я Майкин голос.
– Ах да. Все ясно. Понятно, ну конечно,– беззвучно пробормотал я.
– Ты на меня не сердишься?
– Нет. Что ты.
– Я так и знала. Ты прелесть.
В этот момент режиссер завопил страшным голосом:
– Камера!
Кто-то хлопнул перед мордой камеры дощечкой, и мы под стрекот киноаппаратуры двинулись в сторону уже немного потрепанной непогодой ракеты.
– Быстрее, быстрее, пленку жалко, – подгонял нас бегающий вдоль колонны Щербатый.
Когда мы приблизились к ракете и пани Сивилла, покачивая обнаженными бедрами, стала подниматься по ступенькам, а на губах режиссера, до сих пор уныло опущенных, наконец расцвела удовлетворенная улыбка, из толпы стоявших возле ангара зевак вырвался какой-то человек и помчался в нашу сторону, то есть к ракете. Разные киношники пытались заступить ему дорогу и остановить, но он, петляя как заяц, ловко увертывался и бежал дальше – еще быстрее; наконец, подбежав к нам, а вернее, ко мне, он всей пятерней схватил меня за ухо.
– Уа! – взвыл я, ужасно перепугавшись.
– Стоп! Стоп! – закричал режиссер. – Какой идиот испортил кадр?
Я узнал эту пятерню. То была рука моего отца.
– Марш домой, – сдавленным голосом проговорил он.
– Не могу, надо доснять кадр.
– Я тебе дома досниму. Марш, и ни слова больше.
Выхода у меня не было. Я позволил себя увести – все еще за ухо.
– Что вы делаете? – кинулся к нам Щербатый. – Здесь снимается фильм.
– Я на ваш фильм… – И отец произнес что-то неразборчивое.
Все в страхе замерли; никто не посмел вмешаться. Признаться, я сам никогда не видел отца в таком состоянии. Возле ангара стоял пан Заяц, держа на поводке того самого дога. Заяц поглядывал на меня иронически, а пес – с полным безразличием.
– Себастьян, не притворяйся, это ведь ты, – шепнул я.
Но он только широко зевнул, показав крупные желтоватые зубы и язык, похожий на солдатский ремень.
Отец втащил меня в такси, и это меня совсем доконало: ко всему прочему еще и лишний расход.
– Прогулять столько дней, – пробормотал сквозь стиснутые зубы отец, когда машина тронулась. – А я, болван, думал, что мои дети будут другими.
– Я хотел тебе помочь, хотел заработать.
– Лучше всего ты мне поможешь, если быстро закончишь школу.
– Ты же сидишь без работы. Я из-за этого не сплю по ночам.
Отец всю дорогу что-то ворчал себе под нос, хотя возможно, у него просто дрожали губы. И так мы доехали до дома. Под моей дурацкой акацией сидел знакомый калека и с жадностью наблюдал за небогатой событиями жизнью нашей улочки. Осовелый Буйвол выпрашивал у какой-то девчушки булку с маслом, а его папаша с унылым видом приводил в порядок разворошенное пацанвой нутро своей машины.
Мы молча вошли в квартиру. Пани Зофья, противная ябеда, притворилась, что меня не видит, и закрылась у себя в комнате.
По телевизору показывали розлив молока в бутылки – похоже, уже давно, поскольку на экран никто не смотрел. Цецилия сидела как истукан, а мама бесцельно перекладывала с места на место какие-то мелочи.
– Привез? – спросила она.
– Привез, – угрюмо ответил отец. – Завтра я его сам отведу в школу.
И все замолчали. Я открыл шкаф и вытащил раковину с южных островов.
– Я заработал деньги. Правда.
– Завтра я им отвезу и деньги, и этот шутовской наряд, – буркнул отец.
Мама мимоходом погладила меня по голове.
– Неудача за неудачей, – тихо сказала она. – Ты знаешь, что Цецилия не едет в Америку?
– Почему? – удивленно спросил я.
– Она получила телеграмму. Университет разорился.
– Как университет может разориться?
– Он был частный. Существовал на пожертвования.
– Совсем разорился?
– Подчистую, – сказала мама. – Цецилию даже попросили вернуть билет на самолет.
Что на это сказать, я не знал. Мы молча слушали диктора, с жаром разъяснявшего специфику розлива молока. Вдруг в его патетический монолог ворвались необычные звуки. Я подошел к окну. Возле памятника педагогу уличный оркестр исполнял старый шлягер «Обо мне не горюй», который был в моде, когда я еще не ходил в школу.
– Может, эта комета врежется в нашу Землю, – первым заговорил я.
– Как бы не так, – буркнул отец. – Она уже давно, часа три назад, пролетела на приличном расстоянии. Сообщили перед розливом молока.
На щеках Цецилии выступили багровые пятна. Она продолжала сидеть не шевелясь, но глаза ее начали фосфоресцировать, зрачки сузились, и из них посыпались красные искры.
– Я им покажу! – вдруг крикнула она, и – о, чудо – где-то неподалеку загремел гром. Мама бросилась выключать телевизор. – Они меня еще попомнят. Сегодня же ночью, не откладывая, полечу на метле в Америку. Застращаю, заколдую мерзавцев, всю кровь выпью. Не будь я Цецилия, чудовищное чудовище. Не верите?
