Ирина Борисова - Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)
И Зина, слушая звоны, покрикивая на племянников, ждет праздника с замиранием сердца. Зина живет с семьей сестры, спит в проходной общей комнате на диване, помогает воспитывать детей. Ресторанная сутолока, тосты, речи, новое красное платье, Тамара Ивановна усадит ее, конечно же, с Валентином, и хотя Зина твердо знает, это ровным счетом ничего не изменит, все же, - нашептывает ей тайный голос, - мало ли что вдруг случается под Новый год, и с каждым ударом колокола Зинино сердце тоже будто ухает с верхушки колокольни.
И вот наступает вечер, зажигаются фонари, на Невском высыпает из метро не озабоченный еще магазинами и добыванием насущного хлеба, молодой, по возможности наряженный народ. Не бог весть как ярко блестят витрины, но и они радуют глаз, сыплются сверху мелкие снежинки, уже кое-где выставлены елки; дети, глядя на них предвкушают Деда Мороза и подарки, взрослые отличаются от детей лишь тем, что не выражают надежд так определенно, но редкий из них, первый раз в году пройдя мимо наряженной елки, не улыбнется и не подумает ни о чем хорошем, разве вовсе затюканный или совсем зануда.
И начинается праздник Тамары Ивановны. Валентин, элегантный до умопомрачения, усажен по правую руку от именинницы рядом с Зиной. Тамара Ивановна значительно поглядывает на парочку, а выгладивший мешковатые брюки Крель, наблюдая эти ужимки и прыжки, кривится обычной неприятной усмешкой, вспоминает, как на свадьбе друзей также началось и его знакомство с женою, и как потом они с Лешкой несли ей на вокзал чемоданы. Жена Креля, поставив точку в разработке своей узкой тематики и отдышавшись, внезапно заметила рядом с собой прыщавого дурашливого подростка и неухоженного толстого мужика и почувствовала себя бесприютно и одиноко в доме, где в выходные с утра отправляются с авоськами в магазины и радуются, достав колбасы. На счастье ее тематикой заинтересовался один не старый московский профессор; жена Креля поехала делиться опытом, а, вернувшись, объявила, что уезжает в Москву насовсем, поскольку они с профессором решили, что в тематику все же можно еще слегка углубиться, и лучше будет это сделать напару. Вспоминая, как они с Лешкой тихо смотрели вслед уходящему поезду, Крель, опрокинув рюмку, встает и приглашает Зину танцевать. И презрительно щурятся прекрасные глаза Валентина, когда он смотрит на толстого лодыря, которому, действительно, самое место в патентной группе, потому что настоящей работе он предпочел перебирание бумажек и урывание с бабами в магазин за творогом. После праздников Валентину предстоит выбрать из сектора двоих для намеченного сокращения, выбрать, конечно, из тех, чье отсутствие не вызовет в рабочем процессе катастрофы. Валентин смотрит на счастливо хохочущую с бокалом в руке Тамару Ивановну, на элегантную Зину, молча внимающую Крелевским нашептываниям, на самого Креля, решившего, видно, приударить за Зиной и усердно склоняющегося к ней в танце. Валентин равнодушно взирает на них на всех, и его ожесточившееся сердце нисколько не екает - он не хочет знать, как воспримет сокращение только что пригласившая всех на юбилей Тамара Ивановна, или упорно и беззаветно влюбленная в него Зина, или до сих пор отмеченный для сына Лешки нездешним знаком лауреатства Крель. Валентин же думает, что в патентной группе вполне хватит одного человека, и что оставит он в ней, конечно, кого-то из женщин.
И тут Тамара Ивановна от избытка чувств исполняет, наконец, давно замысленный тайный план. Объявив белый танец, она приглашает Валентина и заводит с ним доверительный разговор о многочисленных достоинствах Зины, и как некоторые не видят своего счастья. Зина, с ужасом наблюдая за воодушевленной Тамарой Ивановной, по ее направленным на себя искрометным взглядам понимает, о ком и о чем идет речь, мрачно закуривает и нарочно позволяет Крелю обнять себя за талию, Валентин же, не дрогнув ни единым мускулом, выслушивает Тамару Ивановну до конца, дотанцевав, благодарит, прощается и уходит. Зина тоже сразу собирается, пытаясь все же держаться подальше от увязавшегося ее провожать и совсем уже распустившего руки пьяного Креля. Тамара Ивановна, ахнув, решает, что сказала не совсем то и хватается за успокоительную таблетку.
И скоро все возвращается к исходной точке. Крель на своей кухне, кряхтя, скоблит невымытую спящим уже Лешкой сковородку и размышляет, что живи Зина одна, можно было б остаток вечера неплохо провести у нее. Зина, лежа в проходной комнате на диване, смотрит в одиночестве телевизор и изредка всхлипывает. Валентин, открыв холодильник, в котором покоятся два яйца и бутылка кефира, сосредоточенно выпивая кефир, решает, что бестактность и заполошность определенно мешают Тамаре Ивановне и в работе, и что сократить надо Креля и ее. Тамара Ивановна же, не сняв выходного платья, взволнованно ходит по комнате перед объевшимся и кемарящим на диване мужем и, начав компенсировать эмоциональное голодание, рвет на себе волосы и заламывает руки пока еще только из-за нескольких сказанных невпопад Валентину фраз.
И скоро уже все стихает, за окнами замирает жизнь; в тусклом свете фонарей, убаюканный мягко падающими в узкие серые улицы снежинками, дремлет город, ждет во сне только Нового года. Спят в своих комнатах Валентин, Крель, Тамара Ивановна, Зина, другие, населяющие город люди, смотрят сны в спокойной уверенности, что если будущее их и не совсем ясно очерчено, то осталось разрешить лишь сугубо личные проблемы, что каждый - кузнец своего счастья и, соответственно, для него рожден, а все остальное, конечно, будет идти раз и навсегда установленным и, без сомненья, неизменным порядком.
Расставания
В пятом классе она перешла в испанскую школу, бросив класс, который любила, в котором учились дворовые девочки и самая близкая подруга. Узнав, что в испанской школе идет набор, она загорелась выучить испанский и перешла, уговорив маму отнести документы. Состояние ее при первом походе в новую школу было кошмарным - тоскливое предчувствие чуждого, недоумение зачем, ужас, что ничего уже не изменишь. Войдя в новый класс, она с независимым видом спросила, где можно сесть, потом несколько ночей проплакала, потом привыкла, и это был первый опыт, первое представление о себе.
Уже в этот первый раз она вышла перед первым сентября во двор и попрощалась со всеми, а на недоуменные вопросы: "Но ты же не уезжаешь? будешь ведь гулять?"-- пожав плечами, грустно ответила: "Вообще-то, конечно". . . сама, однако, чувствуя, что окружающие ее тогда девочки уже уносятся вдаль, как провожающие на платформе. Гуляла она зимой мало, учить испанский было нелегко, а весной ей уже неловко было подойти к прежним приятельницам, и даже с близкой подругой едва находилось, о чем поговорить при встрече.
Второй раз такое случилось у нее с мальчиком, которого она в новой школе взяла на поруки. Мальчик написал в дневнике: "Меня выбрали звеньевым это первая веха на пути к президенту". Дневник прочитала учительница, мальчика грозились исключить из пионеров, он был худенький, маленький, она поручилась за него, и его не исключили. После этого они долго не смотрели друг на друга, а потом он пригласил ее в кино. С этим мальчиком она была неразлучна три года и могла рассказать ему такое, что никогда бы не рассказала маме. Но в девятом классе их посетили кубинские школьники, и она так понравилась одному из кубинцев, что тот не отходил от нее на вечере, держал за руку на аэродроме и поцеловал перед тем, как навсегда исчезнуть в самолете. Она была изумлена в первую очередь летаргией, в которую так податливо впала перед нахлынувшими темпераментом и экзотикой, сразу объяснилась со своим мальчиком и безнадежно качала головой, когда он с несчастным видом ждал ее у парадной. Все с ним для нее было уже в прошлом и, обдумывая, почему так, она до конца школы оставалась одна.
Она никогда не умела совмещать: она отлично выучила испанский, ей прочили филологическое будущее, но однажды в трамвае она услышала разговор двух студентов-физиков, едущих из университета. Ей так понравилось, как один из молодых людей, чуть картавя, выговаривая слово "квазар", что ее вдруг обожгла мысль, что и она когда-то смогла бы понимать эти чудные птичьи слова, и испанский сразу показался однообразным и пресным, как завязший в зубах скучный родственник. После десятого класса она ко всеобщему удивлению, оставив испанский, подала документы на физфак.
Она поступила, выучилась, распределившись в НИИ, работала на компьютере, и начальство не могло нарадоваться сообразительной и серьезной молодой специалистке. Но через какое-то время она вдруг заметила, что за десять минут до звонка, когда сотрудники начинают собираться на выход, кто-нибудь обязательно роняет вешалку со сломанного крючка. И эта регулярно падающая в урочное время вешалка делала день похожим на день, а год на год, и, наверное, подготовила приход в ее жизнь молодого рыжего математика из соседней лаборатории. Он носил клетчатую рубаху навыпуск, ходил по лаборатории в одних драных носках, был бывшим вундеркиндом и к двадцати пяти просчитал и сложил в стол интересующие его прикладные задачи. После этого он запил, увлекся Сартром и, слушая в курилке его вызывающие речи, она сознавала, как многообразна жизнь, бушующая где-то вне ее нехитрого жизненного пути. Когда же, осуществляя экзистенциалистские принципы на практике, математик, простясь с прежней жизнью, решил ехать лесником на Дальний Восток и позвал ее с собою, она была готова. С горящими от нетерпенья щеками, собирая барахло, она бросала нужное в чемодан, скользя по ненужному, как и по горестно съежившимся в углу дивана родителям, то полным ужаса и раскаянья, то уже вовсе отсутствующим взглядом.
