Юнни Халберг - Паводок

— Я хорошо о ней заботился. И она была благодарна. А когда она последний раз благодарила тебя, хоть за что-нибудь? — прохрипел он.

Одной рукой я поднял его за куртку, а другой нанес удар. Он слегка шевельнулся — вытянул голову вперед, навстречу моему кулаку. Я услышал хруст и отпихнул его. Он повалился навзничь, как сломанное огородное пугало, обмяк, перекатился на живот и замер, лицом в грязи. Лежал так минуту-другую. Потом шевельнулся, повернул голову, застонал. Кое-как перевалился на спину, одним глазом уставился на меня и прогнусавил:

— Я следил, чтоб никто ее не трогал. Это моя заслуга. Ты разве сумел?

— Заткнись! — рявкнул я и шагнул к нему.

— Она чистая. Чистая! Это моя заслуга, а не твоя, — прошептал Хуго.

— Заткнись!!

Вне себя я начал пинать его сапогами, со всей силы, потом разом остановился и отступил. Ведь он этого и добивался! Зря, что ли, толковал насчет того, чтоб быть избитым. А он посмотрел на меня, просипел: «Еще не конец, Роберт», — скроил гримасу и пополз к бытовке. Дополз, повернул голову, медленно, дрожа всем телом, опять посмотрел на меня, протянул руку и свалил «Краг» на землю. Слазил в карман куртки, что-то достал, положил в траву и начал ковыряться с ружьем.

— Хуго! — сказал я.

Он переломил ружье, выгреб из травы патрон. Терпеливо, с жутковатой замедленной обстоятельностью, словно забыл последовательность операций, которые пятнадцать лет кряду проделывал изо дня в день, загнал патрон в ствол. Опять лег на бок, с трудом перевел дух, шевельнулся, что-то прошептал. Похлопал по ружью, просительно взглянул на меня.

— Пожалуйста, — едва слышно донеслось до меня, будто шелест деревьев над головой.

Я не двигался. Тогда он стал поворачивать ружье, все так же медленно и обстоятельно, пока дуло не оказалось против его лица. Наклонил голову, прижался лбом к дулу и попробовал дотянуться до курка. Не достал, но шевелил пальцами, тянулся, чтобы пустить себе пулю в башку. Я подошел, поднял ружье, отступил на несколько метров и повернулся к затопленному лесу. Деревья глубоко тонули в воде. За ними, урча, плыла моторка.

Сзади послышался стон. Я оглянулся. Хуго на четвереньках стоял в грязи и раскачивался взад-вперед. На разбитых губах пузырилась кровавая пена. Он пытался посмотреть на меня, поднялся на колени, пошатнулся, попробовал собраться с силами и, цепляясь за стену, встать на ноги. Я отвернулся, слыша, как он упал и начал все сначала, медленно, с трудом, потом опять рухнул без сил, несколько минут лежал, тяжело, со свистом дыша, как продырявленный надувной матрас. И сызнова, хватаясь за стену, начал подниматься, с непостижимым терпением. На сей раз все прошло удачно — пошатываясь, он стоял на ногах. Поплелся к грузовичку, подковылял к подножке, взгромоздился в кабину, сел за руль. Довольно долго было тихо, потом закашлял мотор. Хуго сидел, опустив голову, смотрел на баранку. Немного погодя положил руку на рычаг скоростей. Отпустил сцепление, и грузовик, подпрыгивая на ухабах, покатил прочь, сшиб один из брошенных чанов, раздавил какую-то рухлядь и исчез за углом.

Я скользнул взглядом по травянистой площадке, где он лежал, по стене, за которую он цеплялся. Подошел к стене, вытащил из занозистого дерева отставший гвоздь. Осознал, что в кровь избил родного брата. До полусмерти избил человека, который даже не пытался дать сдачи, лупил так, как самый жестокий собачник не лупит самую паршивую сучку. Я вытащил патрон, поставил ружье в бытовку.

Вышел на улицу, поплелся вокруг бойни.

На погрузочной аппарели стояли трое мужиков в халатах, курили. Среди них тот малый, с которым я разговаривал. Он кивнул на ворота.

— Хуго только что уехал. Ты видал его?

Я прошел мимо молокозавода и направился к инвалидному дому. Старики сидели на верандах, грелись на солнышке. На остановке автобуса Отис в кресле-коляске хвастал медалями перед какими-то приезжими соплюшками. Зрелище было глупое и бессмысленное. Лучше б взяли да умерли, и дело с концом. Все равно скоро Богу душу отдадут. Чего они цепляются за последние склеротические годы или считанные месяцы, им оставшиеся, делают вид, будто им позарез необходимо подставлять свою сморщенную кожу жаркому летнему солнцу, украшать ее загаром?

Я продолжил путь к центру, мимо «Статойла» и промзоны, вышел к старому крытому бассейну, пересек улицу и площадь Домусторг и сел на скамейку возле пожарного депо. В депо кипела работа. Я достал сигареты, отсыревшие от пота, закурил. Пот катился по спине, по животу, по лицу. Я попробовал утереть лицо, но бросил это дело, сидел и глазел на пожарных, которые погрузились в машину с противодымным снаряжением и укатили. Надо бы двинуть к Сив, раз и навсегда убедить ее, что уезжать не стоит, подумал я, поднял голову и заметил Стефана Колдинга, он шел с Нурдре-гате. Брюки и куртка серые от грязи. Я отвернулся, но Стефан подошел ко мне.

— Про оползень слыхал? — спросил он.

— Оставьте меня в покое!

— Обвал случился, — повторил он.

Я бросил окурок.

— Где?

— Вон там, наверху, — ответил он, показывая рукой.

Я вскочил и побежал туда.

— На твоем месте я бы не ходил! — крикнул Стефан мне вдогонку.

Я бежал по Нурдре-гате, мимо автобусной остановки, добрался до дома Хуго и Бетти. Грузовичка во дворе не было, я завернул за угол, промчался мимо «Брейдаблика», одолел последний подъем и гребень горы. Высокий уступчатый холм, где жил Стейн Уве, располагался между подсвеченной лыжней и слаломной трассой. Теперь его не было. Не было ни дома, ни тихого сада. Казалось, тяжелая кулинарная лопатка раскроила склон — пониже полоски, разделявшей оползень и мелколесье, зиял иссиня-серый шрам. Оползень, расширяясь, съехал к болоту внизу и выплеснулся на него. По обе стороны дороги стояли автомобили. Две пожарные машины, «скорая» и две полицейские легковушки. Народ спустился к болоту, стоял возле оползня и смотрел на остатки того, что еще недавно было домом и скарбом Стейна Уве. Искореженный велосипед. Обломки красного кожаного дивана. Куски стены. На оползне стояли Стейн Уве и Хенрик Тиллер. Я бежал вверх по Клоккервейен и думал, что Стейн Уве должен бы знать об этой опасности. Под участком была глина, а поскольку охотников купить его не нашлось, Стейну Уве он достался задешево, хватило денег даже на покупку, перевозку и восстановление старой почтовой станции. Добежав до тропинки, я тоже спустился по ней к болоту. Люди сгрудились так тесно, что мне пришлось расталкивать их, иначе вперед было не пробиться. В конце концов я пробрался сквозь толпу и сразу же увидел пышущую здоровьем физиономию Рогера Мелломбаккена, резко выделявшуюся среди лысоватых тридцатилетних мужиков и тощих теток.

— Чего тебе надо?

— Не твое дело, — отрезал я.

— Ты поосторожней! — сказал он.

— Заткнись. Ты только рад будешь, если я гробанусь.

Я отпихнул его, спрыгнул вниз и, увязая в сизой глине, зашагал к Стейну Уве и инспектору. Тиллер вроде как старался увести Стейна Уве. Между нами на куче глины лежал холодильник. Целехонький. Будто какая-то великанская рука бережно поместила его туда.

Я подошел к ним. Тиллер теребил Стейна Уве за рукав.

— Он потерял все, что имел. Оставь его, — сказал я.

Тиллер уставился на меня. Я повернулся к Стейну Уве. Он стоял с отсутствующим видом, совершенно подавленный, кожа на лице обвисла дряблыми складками, взгляд безумный.

— И ты здесь, — пробормотал он.

— Да. Что произошло?

— Она погибла, — упавшим голосом сказал он.

Я взглянул на Хенрика Тиллера. Тот кивнул головой, показывая на какое-то место поблизости.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил я.

Он опять кивнул.

Я повернулся и увидел ее. Она лежала на спине, в красном платье. Рядом стояла черная медицинская укладка. Кислородная маска валялась в грязи. Я подбежал, присел на корточки.

— Сив? — сказал я и только теперь увидел, что одна ее нога сломана и вывернута под прямым углом. На бедрах, икрах, плечах чернели кровоподтеки, порванное платье открывало грудь. Минуту-другую я сидел не шевелясь, смотрел на нее с таким ощущением, словно внезапно угодил в глубокий туннель. Все звуки, голоса, рокот моторов, вой сирен смолкли. Не может быть, это не Сив, твердил я себе, глядя ей в лицо. На носу, на щеках проступили веснушки. Я перевел взгляд на босую ногу. На ней виднелась ссадина. Мне нравились ее ноги. Маленькие, изящные, пожалуй, единственное в ней по-настоящему маленькое и изящное, и, на мой взгляд, именно такие, какими должны быть женские ножки. А сейчас жизнь из них ушла. Я повторял себе, что это она, Сив, что я смотрю на нее. Думал о том, что собирался заехать к ней, мы бы проговорили всю ночь, ведь как раз нынче вечером и ночью я бы постарался убедить ее, что ей нужно непременно переехать на Мелё, где мы построим себе дом, большой, красивый, наверху, возле крепости, поодаль от других. Заведем ребятишек и будем счастливы. Я брошу пить, и скандалить, и делать глупости. Мы же замечательно подходим друг другу, и я знал, как поступить с усадьбой, которую предстоит отстроить заново, она станет более удобной и практичной, чем старая допотопная развалюха. Вот чем я займусь, обоснуюсь на земле, остепенюсь, а все прочее, что толкало тебя на скверные поступки, заставляло снова и снова позориться на виду у всего города, все это никуда не исчезнет, но будет тихо-спокойно лежать, потому что ты заживешь по-другому, ко всему этому я за много лет привык, но смириться так и не сумел, не с кем было поделиться, вот что плохо-то, я — Весы, а Весы стремятся к гармонии и равновесию, каждому, кто мало-мальски разбирается в звездах, это известно, а ты была Скорпионом, которому необходимы Весы, мы двое нужны друг другу — так что же ты делаешь здесь, в обломках дома Стейна Уве Санна, доброжелательного полицейского, которого ты снова и снова унижала, а он и не догадывался?