Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2008)
Два мотылька над шлюпкой слиплись,
Телами вечность сторожа.
У малышни на лицах хохот, —
Какой из них детёныш мой?
...блестит обёртка сыра “Хохланд”,
Катясь за матовой волной.
И слышно: маленькое эхо
Переключается в рассвет,
И мельтешат искринки смеха,
И ветер сыпется в фальцет...
Антропоморфное
Словарь реки читается с конца,
Сначала “я”, а после остальное.
Лицо волны от солнца золотое
Морщинится, как кожа мудреца.
Лицом к лицу два взрослых существа:
Животные, а лица человечьи...
Шипящие куски пространной речи,
Безвестный слог, воздушная строфа.
За валуном три Мойры вяжут сеть,
Вздыхая так, что облако косится,
Полным-полно в телесном небе ситца,
Никто не сможет с этим умереть.
Два зверя пьют мареновый закат,
В когтях — любовь: безумие, объятье,
Кипение листается во взгляде
(Амур с холма залыбился впопад).
Два зверя век вылакивают так,
Что чудища воды глотают слюнки...
Смеркается в ненаселенном пункте,
Ступает призрак в мертвенный овраг.
Карбункулом любви стоит луна
В небесном горле... ангелы на стрёме
Бегущих строк, китайской лодки в коме,
Плывущего в иллюзиях вруна.
* Строка Константина Батюшкова.
Казанские гастроли
Зорин Леонид Генрихович родился в 1924 году в Баку. Окончил Азербайджанский университет и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор многих книг прозы и полусотни пьес, поставленных в шестнадцати странах. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.
ОТЕЦ
Вижу его с обострившейся четкостью — вот он стоит на площадке вагона, время настало, пора прощаться. На нем все то же его неизменное ветхое серое пальтецо, в руке его старый черный портфель. Я ощущаю болезненно ранящее дыхание бедности и одиночества. Он всматривается в меня близорукими, немного растерянными глазами. Похоже, он хочет мне что-то сказать, но сдерживается по непонятной причине.
Он машет мне, стараясь бодриться, его постоянное желание — меня оградить, на сей раз — от грусти. Он улыбается виновато: что ж делать, но не беда, прорвемся. Поезд с тяжелым усилием трогается, колеса, точно в испуге, вздрагивают, темные шпалы натужно стонут — когда мы увидимся, кто это знает?
Уже никого, ничего не видно — ни поезда, ни проводницы с флажками, ни скорбного алого огонька. Один только снежный рассыпчатый хвост метет освободившийся путь.
В минувшей жизни, в минувшем веке мы жили вместе в портовом городе, вобравшем в себя и щедрые краски, и звонкость, и своеобразие юга. Весна наступала без предупреждения, а запах моря дурманил голову. Было за что любить этот город, и я любил его, но с годами я глуше ощущал его прелесть, все больше томила меня тревога, связь с малой родиной все слабела, она истончалась день ото дня.
Вчера еще были заветные улицы, свои уголки и перекрестки, где я поджидал своих подружек, но все изменилось, я остро чувствовал: то, что вчера еще было мило, сегодня становится мне чужим. Я видел лишь то, что уходит время. Я его трачу, беспечно, бездумно. Преступно пускаю его на ветер. Еще один день у меня украден — все те же стены, все те же лица.
Старые люди во мне вызывали жалость и страх одновременно. Вот они греются на скамеечках, ловят последнюю ласку лета и ничего, ничего не ждут. Наоборот, лишь просят у неба, чтоб мир этот оставался вчерашним, таким же застывшим и неизменным. Подумать только — лишь несколько лет, и я умножу своей персоной все это сборище капитулянтов, безоговорочно сдавшихся жизни. От этой мысли душа каменела.
Отец понимал, что я уеду. Он видел все, что со мной творится, и, вопреки тому, что испытывал, сам побуждал меня сделать выбор. Дата отъезда была назначена — я сам не заметил, как вдруг вступил в очерченный круг, в пространство судьбы, в котором ты сам ничего не решаешь.
Он все сознавал, и он смирился. Но что было делать с его потребностью меня заслонить и прикрыть собою? Эта потребность в нем поселилась с первого дня моего рождения, при этом, чем старше я становился, крепла все больше и ощутимей. Он был убежден, что обязан спасти меня от угрожающей мне опасности, в первую очередь — от государства, в природе которого не сомневался.
То был предмет наших долгих споров. Он знал, что все мы зависим от прихоти неумолимого динозавра, а я, по щенячьей своей недалекости, надеялся, что его можно смягчить, а может быть, даже усовершенствовать. Для этого мне и необходимо скорей очутиться в центре событий.
И я уехал. А он остался. И жизнь наша распалась на две — уже разделенные, автономные. Я аккуратно писал ему письма, но чем подробнее излагал сюжеты моей московской жизни, тем меньше оставалось в них места для чувства, в котором он так нуждался. Но он ни разу не дал мне понять, как зябко его одинокому сердцу, и мне оставалось только догадываться, как трудно он учится жить без меня, пока я учился стать северянином.
Так минул год, год штурма и натиска, как я потом его окрестил. И вот, наконец, мы вновь увиделись — он был командирован в Москву.
Какое морозное было утро! Ранний бакинский поезд опаздывал, люди в шубейках, в надвинутых шапках нетерпеливо переминались — и вот накатил могучий клуб пара, повисший, как выдох усталого зверя, сквозь дымное облако обрисовалось железное тело локомотива, а вслед за ним — вагоны, вагоны, и вскоре обе эти толпы — и та, что ждала, и та, что явилась, — смешались и стали неотличимы.
Не сразу, но я его обнаружил, мы обнялись, без слов, по-мужски, он выглядел странно в своем несезонном, негреющем, затрапезном пальтишке, в знакомой нахлобученной кепке. Даже среди посланцев Юга он выделялся своей уязвимостью в этом заледеневшем городе.
Мы согревались и пили чай в запроходной полутемной клетушке, которую мне удалось найти недалеко от Каретного Ряда, — каким-то образом в ней разместились кровать, диван и письменный стол. В окно был виден заснеженный дворик. У этого окна я провел немало часов, размышляя о будущем, гадая, найду ли я в нем свое место.
Наш первый разговор был недолог. Он сразу же ушел по делам, из-за которых был послан в столицу. Но в пепельные московские сумерки мы встретились у “Петровских линий” и славно пообедали вместе, даже хлебнули по рюмке водки, которой он с юности не выносил. Но в этом была своя символика — знак моей зрелости, знак товарищества.
Я рассказывал о своих новых знакомствах, о театральных очарованиях, круживших мою слабую голову. Он — озабоченно и удивленно — делился свежими впечатлениями о нравах нынешней иерархии, с которой сегодня успел столкнуться. Ее неписаные законы казались правилами игры, причем далеко не безопасной. Мне следует, он в этом уверен, держаться подальше от этой сферы.
Я был бы рад ему ответить, что наши желания совпадают, но я уже знал: есть некая сила, которой нет дела до наших намерений. Она их сама определяет.
В ту пору я пребывал в непростых, очень запутанных отношениях с самим собой и с тем, что я делал. На первый и поверхностный взгляд, для этого не было оснований. Весною у меня состоялся достаточно успешный дебют — я мог ощущать себя фаворитом. Эпоха, игравшая в “кошки-мышки”, выдергивала из толпы соискателей какую-либо марионетку — логики в ее выборе не было. И вот моя чепуховая пьеска о нашей мажорной студенческой поросли была поставлена в Малом театре. При этом неизбалованный зритель встретил ее вполне радушно.
Но я, на беду свою, понимал неправомерность своей удачи, и это мешало мне ей порадоваться. Я дал себе слово, что отныне не буду заниматься поделками. Я напишу серьезную пьесу о нашей власти, ее коварстве и о ее нелюбви к своим подданным. Естественно, я не имею в виду наших новейших баловней жизни.
Когда я поделился с ним замыслом, его голубые глаза потемнели. Еще минуту назад он был счастлив — мы рядом, мы вместе, и все остальное уже не имеет большого значения.
И вот этот ясный, безоблачный мир в одно мгновение накренился. Все его горестные предчувствия сбываются, вот она, та угроза, чье вечное присутствие в воздухе он ощущает так много лет, с тех пор, как я появился на свете. Она обрела реальный облик, она уже готова обрушиться, готова расплющить его щегленка, который кладет свою шалую голову в распахнутую пасть сверхдержавы, а он не может ни заслонить его, ни удержать, ни прикрыть собой.
