Дэвид Гилмор - Что сказал бы Генри Миллер...
Джеси сказал мне, чтобы я пришел туда около часа ночи, встал у входа и вел себя пристойно, имея в виду, что мне лучше держать отцовские чувства при себе, не допуская по отношению к нему никаких неловких их проявлений, которые хоть в какой-то степени могли поколебать веру случайного наблюдателя в его гетеросексуальную ауру и несгибаемость крутого дворового пацана. Я с готовностью принял условие сына. Тина приглашения не удостоилась; двое взрослых со слезами счастья на глазах — это было бы чересчур. Она с радостью с этим согласилась. Ведь Тина — женщина изящная, даже худая, и мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух, где, может быть, придется ночью простоять в очереди минут сорок пять, а с озера Онтарио леденящими порывами при этом будет бить в лицо промозглый ветер, отбивала у нее всякое стремление удовлетворить даже самое жгучее любопытство.
Так вот, примерно в половине первого я вышел из дому на скользкий тротуар и отправился в путь через парк. По пустынной улице я шел по китайскому кварталу под звуки, доносившиеся время от времени из тени: шуршали кошки, искавшие себе в мусорных баках пропитание. Когда я повернул за угол, ветер, дувший в спину, гонял мне по телу мурашки, пока я не дошел до входной двери в «Эль Мокамбо». У клуба, как мне показалось, на морозе топталась все та же группа куривших парней, что и в прошлый раз. Они так же ругались, смеялись, дыхание их клубилось рядом с лицами облачками из мультфильмов. Джеси поспешил мне навстречу.
— Пап, боюсь, тебе туда нельзя, — сказал он, почти ударившись в панику.
— Почему нельзя?
— Там не очень подходящая обстановка.
— Что ты хочешь этим сказать? — не очень понял я.
— Там совсем немного народа. Предыдущая группа выступала слишком долго, поэтому люди стали расходиться…
Это было чересчур.
— Ты выдернул меня из теплой постели посреди холодной ночи. Я оделся и притащился сюда. Теперь час ночи. Я ждал твоего выступления несколько дней, а теперь ты мне заявляешь, что мне туда нельзя?
По прошествии нескольких минут Джеси уже вел меня вверх по лестнице мимо телефона-автомата, около которого в прошлом году остановил меня и дал мне от ворот поворот. (Как же быстро бежит время!) Я прошел в небольшой темный зал с низким потолком и маленьким квадратным подиумом сцены. Несколько худых девиц сидели у самой сцены, болтали ногами и курили.
Джеси нечего было беспокоиться — в течение следующих десяти минут в зал беспрестанно заходили коренастые чернокожие ребята с сеточками на волосах и длинноногие девочки с подведенными черной тушью глазами (отчего юные особы выглядели как затравленные еноты). Вместе с остальными вошла и Хлоя. В носу у нее было все то же колечко с бриллиантиком, по плечам рассыпались пышные русые волосы. (Он был прав — девочка и в самом деле выглядела как кинозвезда.) Она приветливо помахала мне ручкой как благовоспитанная ученица частной школы, встретившая во время летних каникул директора.
Я устроился в дальнем углу зала среди каких-то черных кубов (я так и не понял, для чего они нужны), старых динамиков, пустых коробок и другого скопившегося в зале хлама. В той части зала было так темно, что я с трудом различал контуры двух сидевших недалеко от меня девчушек, хотя прекрасно ощущал аромат их духов и слышал их радостный щебет, пересыпанный непристойностями.
Перед тем, как меня там посадить, Джеси дал мне наказ помалкивать и не высовываться. У него были еще какие-то «срочные дела», так он сказал, прежде чем оставить меня в одиночестве.
Я сидел в темноте и ждал, сердце мое отчаянно колотилось от безотчетной, почти непереносимой тревоги. Сидел и ждал. В зал набивалось все больше молодежи, становилось жарко. В конце концов, на сцену вышел какой-то парень (не то ли это было место, где когда-то стоял Мик Джаггер?) и обратился к присутствующим с призывом «заткнуть свои поганые глотки» и «кончать бардак», чтобы послушать, наконец, «Растленную ностальгию».
«Растленная ностальгия» — ни много ни мало! И тут они вышли к зрителям — два долговязых парня, Джеси и Джек. Зазвучал ритм «Ангелов», Джеси поднес микрофон к губам и до нас донеслись полные страсти стихи, как обличение Троилом Крессиды[52]. Хлоя стояла ко мне спиной (Моргана видно не было), к сцене тянулся лес рук.
А на сцене стоял он — мой любимый сын, уже ушедший от меня в свободный полет, живущий своей жизнью, меряющий сцену шагами, как будто именно для этого он был рожден. Теперь Джеси совсем не казался моим сыном — таким я его никогда раньше не видел.
Стихи лились непрерывным потоком — горькие, обидные слова. Хлоя стояла посреди зала в центре колыхавшейся толпы, она чуть склонила на бок голову, будто пыталась отразить яростные нападки. Сцена, казалось, была под осадой — руки ребят и девочек тянулись к ней ветвями деревьев, в едином порыве взлетая вверх и падая вниз…
Для нас с Джеси ход событий не таил в себе неожиданностей — несколько месяцев спустя он снял видеофильм «Ангелы», Хлоя играла в нем «девушку» (актриса, нанятая на эту роль, сильно загуляла, пила не просыхая, наркотой баловалась, в общем, больше мы ее не видели). Мы с ним нередко захаживали в «Ле Паради» поужинать, он часто курил с Тиной на крыльце (даже теперь, когда я об этом пишу, до меня доносится оттуда их заговорщицкий шепоток), мы продолжали смотреть с ним фильмы, но теперь все больше в кинотеатрах. Мы всегда выбирали себе места в девятом или десятом ряду слева от прохода — это были «наши места». Случались у Джеси размолвки и опереточные примирения с Хлоей Стэнтон-Маккэйб, их отношения постоянно балансировали на грани разрыва. Было похмелье, и неряшливые грязные пятна на мебели — следы внезапно проснувшегося пристрастия к кулинарному искусству, скрупулезные уроки которого давал японский шеф-повар, и униженное «вторжение» на британскую музыкальную сцену («Пап, ты только представь себе — у них там есть свои рэперы!»).
А еще было интригующее поздравление с днем рождения — от кого бы вы думали? — от Ребекки Нг, которая училась на втором курсе юридического факультета.
Потом в один прекрасный день — это было как гром среди ясного неба — Джеси сказал мне: «Я хочу вернуться в школу». Он записался на очень насыщенный курс ускоренного обучения, включавший математику, точные науки, историю — всю ту жуть, которая еще несколько лет назад казалась ему кошмаром. Я был уверен, что у него шанса нет высидеть нескончаемые часы занятий в классе, а потом еще долго корпеть над домашними заданиями. Но я опять ошибся.
Мать Джеси, бывшая школьная учительница из прерий, помогала ему заниматься у себя дома в греческом квартале. Дело это было непростым, особенно когда доходило до математики. Иногда он вскакивал из-за кухонного стола, когда его трясло от бешенства и бессилия, уходил из дому и как ненормальный слонялся по кварталу. Но всегда возвращался обратно.
Джеси стал оставаться ночевать у матери — так ему легче было вставать по утрам, говорил он, «чтобы сразу же врубаться в гранит науки». Потом он вообще перестал ко мне возвращаться.
Джеси позвонил мне вечером накануне выпускного экзамена.
— Понятия не имею, как там все сложится, — сказал он, — но хочу, чтоб ты знал, что я вымотан до предела.
Спустя пару недель мне бросили в почтовый ящик белый конверт. Мой парень стрелой влетел в дом, схватил письмо и разорвал конверт. Руки его дрожали, когда он читал, кивая в такт словам.
— Я это добил, — крикнул Джеси, не отрывая взгляд от письма. — Наконец-то я это одолел!
Ко мне он больше не вернулся. Остался у матери, потом снял квартиру вместе с приятелем, с которым познакомился в школе. У них вроде проблема там возникла с какой-то девочкой, но они ее решили. Или не решили. Я уж и запамятовал.
Нам так и не суждено было посмотреть картины, снятые по лучшим сценариям. Время наше вышло. Но, мне кажется, это уже не имело значения. У всех нас остаются какие-то неисполненные задумки.
В определенном смысле Джеси перерос наш киноклуб, и меня он тоже перерос, точнее — перерос в себе ребенка своего отца. Дело шло к этому очевидному исходу поэтапно на протяжении нескольких лет и как-то внезапно пришло к своему естественному завершению. Если такое дело пустить на самотек, от него зубы могут расшататься.
Иногда по ночам я заглядываю в спальню сына на третьем этаже, захожу туда и сажусь на край кровати. Мне по-прежнему не верится, что он ушел, и в первые несколько месяцев меня тянуло в его комнату необыкновенно сильно. На тумбочке около кровати Джеси оставил «Чунгкингский экспресс», который теперь ему не нужен — он взял от фильма все, что ему было надо, и оставил позади, как змея оставляет свою старую кожу.
Сидя на кровати сына, я понял, что он уже никогда не вернется ко мне в прежнем своем обличье. Теперь он будет меня навещать лишь как гость. Каким же странным, чудесным, неожиданным даром оказались те три года его юношеской жизни, когда обычно дети хлопают дверью перед носом родителей!
