Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Григорий заманчиво загремел мелочью, которой у него оказалось припасено в медяках и серебре не меньше двух полных горстей. Кисунов тоже ловко вывернул из пижамы затейливый кожаный кошелек. Начали играть. Через полчаса у Афиногена на одеяле накопилось рублей восемь — две рублевых бумажки, трояк и куча монет. Он банковал. Вагран Осипович охал, подолгу тянул карту, профессионально, небрежно бросал: «Себе», бил обязательно на целый банк. Григорий осторожничал, карту не тянул, зато долго рассчитывал свои очки. У него часто выпадал перебор. Афиногон смеялся:
— Раздену я вас догола, мужики.
Крупный банк сбил наконец Вагран Осипович и обрадовался, как дитя. Приговаривая: «Пересчитывать нельзя во время игры», — он сгреб мелочь и рубли в карман пижамы. По лицу его блуждала уже откровенно шалая улыбка.
— Все, — вдруг объявил Григорий, печально разводя красные руки, — шайбочки на нуле.
— Так возьми, — кивнул Афиноген на одеяло.
Вагран Осипович суетливо поддержал:
— Бери, Гриша. Не из–за денег играем, ради времяпровождения. Чего такого.
Афиногену не хотелось разбивать компанию, но и продолжать невинную забаву было тяжело. Карты он различал смутно, каждое движение добавляло болезненного жара в правый бок. Подремать бы, уснуть, во сне накопить новых сил. «Еще немного потерплю, — думал он, — ничего, потерплю. Успею выспаться».
На его счастье, в палату заглянула Люда. Мужчины не успели прибрать карты, главное — деньги валялись на одеяле предательской грудой.
— Ага! — Люда сделала такую мину, как будто застукала убийц во время надругательства над жертвой. — Вот вы чем тут занимаетесь, голубчики!
Афиноген на всякий случай прикрыл медяки и рубли ладонью. Гриша Воскобойник представил себе, как его мгновенно и с позором выписывают из больницы, и затуманился. На товарища Кисунова, сурового человека — «ревизора», привыкшего вскрывать и искоренять чужие оплошности и недостатки, поимка с поличным произвела гнетущее впечатление. Он сделал было попопытку изобразить непричастность к происходящему, однако вышла неловкость: гримаса наивного удивления и возмущения никак не вязалась с зажатым у него между пальцев бубновым тузом.
Хохотушка Люда не упустила случая взять реванш за многие прошлые обиды. Она вошла в палату, дверь же оставила чуть приоткрытой.
— От кого, от кого, — начала она тоном милицейского протокола, — а от вас, Вагран Осипович, меньше всего ожидала. С виду такой приличный больной, хорошо знает наши порядки — и вот, на тебе. Организовали безобразие в палате, принудили послеоперационного тяжелого больного. Придется докладывать заведующему.
— Да я разве… — блаженно залепетал Кисунов. — Что, в самом деле. Ради времяпровождения перекинулись в дурака… Только и всего.
Люда наслаждалась.
— В дурака?.. А вы товарищи, вот вы, Воскобойник, или вы, Данилов, — культурные люди. Что же вы, не могли остановить соседа, объяснить ему.
Афиноген, падкий на розыгрыши, не мог более оставаться в стороне:
— Мы с Гришей останавливали, да где там. Никак нельзя остановить. Если человек втянулся в карты — это хуже пьянства.
— Что, что? — Вагран Осипович зарыл наконец бубнового туза под подушку. — Кто заставлял? Ради времяпровождения… Гриша, разве я заставлял? Подтверди.
Люда прыснула и закрыла лицо руками.
— Не сообчай, Людочка, — воспрянул духом Воскобойник. — Мы тебе шоколадных конфет купим с Ваграном. Правда, Кисунов?
— Две коробки! — бабахнул Вагран Осипович, готовый на крайность. — Или три.
— Ну–ка, давайте карты!
Григорий с умоляющей, никак не идущей здоровенному мужику улыбкой протянул ей колоду.
Тряхнув на прощание белокурыми кудряшками одному Афиногену, девушка умчалась.
— Вот тебе и вляпались, — огорченно заметил Григорий.
Вагран Осипович продолжительно глядел в окно, что–то прикидывая про себя.
— Вы, молодой человек, — обратился он к Афиногену, — оказывается, парень непромах. Честное слово, поразительно. Еще бы, я понимаю, на самом деле я принуждал. Как вы, однако, ловко меня подкузьмили. На ходу, видать, подметки режете.
Понятно было, что он не столько поражен низкой выходкой Афиногена, сколько лишний раз убедился в каких–то своих мнениях о сущности человеческой природы. Убедился и, возможно, по–доброму позавидовал быстроте реакции молодого соседа.
— Я пошутил, — отмахнулся Афиноген, — неудачно пошутил, признаю. Для смеха так сказал, без злого умысла. Она никуда не пойдет жаловаться, вот увидите.
— Я не боюсь жалоб. Грустно мне наблюдать, как глубоко проник цинизм в молодое поколение.
— Ну–ну! — предостерег Афиноген. — Не отвлекайтесь от конкретного факта.
— Ядрена корень, — выругался Григорий, — очень запросто могут теперь больничный не оплатить. Я слыхал — впишут за нарушение режима… и привет.
В пять часов Люда пришла с градусниками и вернула карты. Она сначала протянула колоду Кисунову, но тот так шарахнулся, точно ему подсовывали ядовитую змею. Григорий тоже смалодушничал и, блудливо поморгав, буркнул: «Не мои, первый раз вижу». Карты взял Афиноген, ухитрясь вдобавок стиснуть в ладони теплые Людины пальчики.
— Не играйте больше, — строго предупредила медсестра. — Не положено. Вы должны понимать, нас самих наказывают.
— И ради времяпровождения нельзя? — уточнил Вагран Осипович.
— Ни ради чего.
Температура у Данилова намерилась — 37,2. Самая норма после операции, никакого воспаления.
Короткий разговор с Горемыкиным совсем его ободрил.
— Побаливает?
— Терпимо. Я не очень любопытный, но все–таки хотелось бы знать.
— Аппендицит… Ваш организм, Гена, рассчитан надолго. Тем не менее вчера вы имели шанс, не буду скрывать, преждевременно удалиться в лучший из миров. Еле я за вами угнался. Здоровые люди удивительно небрежны к своим болячкам. Бравировать здесь нечем. Это просто признак медицинского бескультурья.
— Когда выпишете, доктор?
— Не искушай судьбу, Гена. Думаю, недельки через полторы.
— Нет, не годится.
— Спешишь?
— У вас, я слышал, коек не хватает. Как благородный человек…
Иван Петрович медлил уходить. Что–то необычное таилось под приветливой синеглазой улыбкой этого парня, какая–то страсть.
— Ну, отдыхай… Утром загляну. Если будет очень больно — попросишь, сделают укол… Не злоупотребляй этим, лучше терпи.
— Предполагаете, выпишусь уже наркоманом?
Горемыкин так не думал, по инерции высказал он тривиальную медицинскую истину и тут же в ней усомнился. Зачем, правда, заставлять больных терпеть лишнюю боль? Из–за какой–то маловероятной опасности? А те, кто давным–давно утвердил эту, одну из многих врачебных догм, терзались ли сами сводящей с ума болью, а в случае, если терзались, соблюдали ли неукоснительно это правило? Вряд ли. Как часто в медицине мы считаем для других справедливым и полезным то, что сами для себя с легкостью отвергаем. И только ли в медицине?
Часу в девятом в палате возникли Семен Фролкин и Сергей Никоненко, сослуживцы, коллеги. Их провела хохотушка Люда, проникшаяся к Афиногену симпатией.
Друзья обменялись приветствиями. Семен вывалил на тумбочку обязательные больничные гостинцы — апельсины. Кисунов протестующе заворчал и убрался с книжкой в коридор. Григорий деликатно потянулся следом.
— Эх, Гена, — укорил Никоненко, — разве так симулируют. Нам сказали, что ты дал себя располосовать эскулапам. Как это похоже на современных безграмотных молодых пижонов. Лезть под нож! Образованный человек лечится иглоукалыванием, на худой конец — гипнозом. На Филиппинах медики оперируют без крови, без скальпеля. У нас же все по старинке, как при Иване Грозном.
Афиноген с удовольствием слушал привычную болтовню.
— Как там на работе?
— По–прежнему. Платят зарплату, борются с курением. Сегодня старика нашего вызывали к Самому. Бают, попрут его скоро. Жаль, не в нем дело.
Семен Фролкин очистил себе апельсин, вставил, аппетитно жуя:
— Сухомятин, наверное, на седьмом небе от счастья. Наконец–то освободилось достойное его способностей кресло.
— Его не назначат, — сказал Афиноген.
— Может, и не назначат, а может, и назначат. В нашем паноптикуме чего только не может случиться. Могут взять и Стукалину завтра поставить директором вместо Мерзликина.
— Заводной стал Сережа, — усмехнулся Фролкин, приступая ко второму апельсину. — Заводится с пол–оборота, сам себя заводит. Как баба на базаре.
— Молчал бы уж, молодой отец, — огрызнулся Никоненко. — Завел себе мальца, игрушку живую, и посапывай в ноздрю. Старайся понять, когда я тебе говорю… Мне тоже не больше всех надо, да иногда и задумаешься, оглядишься: кого обманываем. Кого? Бухгалтерию, государство? Себя, братцы, себя… Годы проходят. Не так мечтали мы их прожить, не в бирюльки играючи. Меня лично в институте чуть не за идиота держат, — телепат, мол, черная магия. Да, именно телепат. Все лучше, чем растрачивать силы на сухомятинские липовые справки… Вспомни, Геша, на таком ли счету был я в институте?
