Леонид Корнюшин - Полынь

Машина рванулась; деревня покатилась прочь, обратно.

Через час, поднимая пыль, она неслась через Максимовку. Около знакомого забора Анохиных стоял в красной рубахе и в кепке Лешка с каким-то мужчиной. Машина проехала в двух шагах от них. Маша видела выражение лица Лешки: оно было грустное и упрямое. Они встретились на мгновение взглядами и разошлись. Все притихло кругом, ни одного звука не слышалось по деревне, даже грачи почему-то не шумели в березах. Горьким туманом застлало Машины глаза, все закачалось, поплыло…

Машина перевалила через холм, покатила дальше, все дальше, зеленым полем.

В Кардымове она купила билет до Смоленска, села в вагон и, оживленная, взволнованная, уехала к новому берегу своей жизни, — с прошлым, как считала, было покончено навсегда.

Ночью около Машиной хаты старая Егорьевна видела Лешку. Он сидел, согнувшись, на ступеньке крыльца и курил папиросу за папиросой. Где-то за околицей в зарослях речки стонала выпь, клики ее зыбкими отголосками неслись по Нижним Погостам, навевая тревогу.

После этой ночи Лешка неожиданно исчез из Максимовки, не было его и в Кудряшах в отцовском доме — говорили, что сильно сох по Маше, уехал ее искать или пропал бог знает где. А хата ее осталась еще стоять, пугая людей своей черной, продавленной крышей, подгнившим крыльцом и маленькими окошками.

Вещевой мешок

Над тундрой еще падали и тотчас гасли холодные звезды. Еще густо синело от сумерек небо, и были слегка видны облака на восходе, где томилось, ожидая своего часа, солнце. Была предутренняя, глубокая тишина, изредка нарушаемая лишь тонким писком мышей. Лето на убыль шло в здешних местах, от болот поднимался волглый пар, пахло горечью от последний, каких-то желтеньких мелких цветов.

Подопригора пошевелил рукой — подчинилась. Это обрадовало его, но остальное тело он пока не чувствовал. «Дернул же дьявол лететь в этот мерзкий туман!» — подумал он и пошевелил ногами. Ноги тоже немножко повиновались. Особенно правая, которую он всегда любил за то, что она редко уставала и могла идти пешком хоть через всю тундру. Левую ранили в войну, давно, но она все не набиралась полного здоровья, и мускулы ее были слабее, чем у правой.

Подопригора еще раз растер пальцы левой, тоже ожившей ноги и понял, что тело его невредимо. Он внимательно осмотрел кабину. Всюду валялось «небьющееся» стекло, и кабина стояла не ровно, а криво и несколько торчком.

Константин Чистяков, второй пилот, с которым Подопригора летал четвертый год, полулежал рядом, с поцарапанным кровоточащим лицом, упирался ногами в фюзеляж. Он порывался что-то спросить, но губы были беззвучны и вялы. Подопригора сказал ему:

— Осмотри рацию.

— Она разбита… — проговорил наконец Чистяков. — Как чувствуешь?

— Кажется, нормально.

— У тебя, видимо, было легкое сотрясение.

— И те тоже целы? — Подопригора кивнул в сторону хвоста, увидев сквозь обломки фюзеляжного стекла две смутные фигуры: высокую тощую унылую фигуру солдата и маленькую круглую — того пассажира в коричневом пиджаке, которого он при посадке назвал про себя Чичиковым. На самом же деле его звали Семеном Павлюхиным. У него одного был вещевой мешок. Другие же были с пустыми руками.

Они выбрались из покалеченной кабины. Чистяков спрыгнул первым на землю; солдат подбежал, согнулся, и Подопригора сел ему на спину, точно на бревно: чувствуя приступ тошноты, вдохнул в себя воздух. Кругом еще сочилась светлая, с полной луной и звездами, короткая мгла тихой ночи. Синей дорогой-просекой угадывался Млечный Путь. Далеко где-то раздумчиво, картаво бабахал гром, заглушая тоненький гуд комаров.

Не верилось, что все это произошло с ними, а не с другими людьми, о чем иногда читаешь в газетах или смотришь в кино.

Солдат был самый молодой среди них, ему шел двадцатый год, но своей громоздкостью, нескладностью и хмурой сосредоточенностью на лице он выглядел гораздо старше, хотя, посмотрев на него, нельзя было почему-то не улыбнутся.

При взгляде же на Павлюхина пропадало всякое подобие улыбки: на него можно было смотреть только с напряжением.

Было два часа восемь минут. Ночь сломилась и шла на убыль, чуть-чуть светлело на востоке, словно там брызгали жиденьким, снятым молоком. Дымившийся костер еле спасал их от гнуса. Подопригора приказал ложиться спать. Он был просто первый пилот и не имел власти над остальными тремя, но в минуты опасности из случайно собранных вместе людей всегда найдется старший, Потому что кто-то должен вести остальных, и они пойдут за ним, даже если потом придется жалеть или расплачиваться за ошибки.

Первым проснулся солдат и начал скручивать шинель в скатку. Остальные еще спали, и он подумал, что с ними, с гражданскими, в данной обстановке наберешься беды, вздохнул и задумался. Время как раз было такое, когда у него на Кубани, где он родился, начинали поспевать арбузы и в станице на рассвете, наверно, у плетней целуются девчата, которые нравились и ему, — он чуть не каждой, по юношеской глупости, предлагал жениться.

«Я был несозрелый». Солдат еще раз вздохнул, пошевелил руками около себя, осваивая местность, как во время ночных марш-бросков, и пожалел, что получил по командировке деньгами, а не продуктами. «Это я допустил колоссальную ошибку», — подумал солдат, аккуратно причесал жесткие темные волосы и надел фуражку.

В тундре было тепло, лето еще жило на этой земле и в воздухе, оно лишь притомилось, и уже ничем не пахло, и ждало своего часа, когда придет холод и ему нужно погибнуть.

Подопригора встал и подошел к самолету. Он угрюмо осмотрел машину: сломано крыло и повреждена система управления. Ему было очень жаль расставаться со своим «ишаком», на котором он налетал много километров и попадал во всяческие передряги, но выходил из них невредимо. Однажды у него отказал мотор, он посадил машину в овраг, пассажиры обезумели от ужаса, а он им сказал: «Стерпит! Чего там, я его знаю», — он похлопал с любовью самолет по крылу.

Сейчас все было кончено.

Подошедший Чистяков спросил:

— Ты горючее не проверил? Возможно, шлепнулись из-за него?

— Что-то стряслось с рулевым устройством. Я отлично помню, как оно отказало, — сказал Подопригора.

Он залез в кабину, перетрогал мертвые приборы, которые не светились своими зелеными и красными глазами в серой полутьме; убедившись, что ничего сделать невозможно, он выпрыгнул на землю, погладил заплаты на животе «ишака» — знал каждую заклепку, — круто повернулся и пошел не оглядываясь, Трое молча пошли за ним. Оглянулся только один Павлюхин, он с удивлением подумал, как это люди быстро расстаются с добром, ради которого живут на свете, и непонятно им, легкомысленным, что так нельзя, без штанов можно остаться в старости.

Мгла редела. Тундра незаметно пробуждалась. Выгорел и едва угадывался дымный Млечный Путь. Пролетел большой жук по надобности, на работу; чибис вспорхнул у самых ног, проплакал над ними и унесся на болото.

Подопригора развернул планшетку с картой, повел глазами по району тундры. Он ее знал хорошо за многие годы полетов, и даже любил, и сердился, когда ее называли то тюремной, то серой, как солдатское одеяло, землей, хотя она и была серой, унылой, без светлых березовых лесов и оврагов с речками. Да, тундра — это нескончаемые болота, лишайники, мхи, долгие лютые зимы. Тундру мог любить только лишь тот, кто с нею породнился, кого не пугали ее немые, пустынные пространства с волчьим вытьем. Подопригора летал восьмой год над тундрой; его переводили в среднюю полосу, на хорошо обжитые авиалинии, но он остался тут, хотя жена его ругалась и настаивала… Сейчас они находились примерно в трехстах километрах от Верховинска, в который вчера вылетели строго по расписанию. Это был ближайший город — туда и требовалось теперь медленно продвигаться. В другой стороне, ближе Верховинска, примерно в ста километрах, было оленеводческое хозяйство; в прошлом году Подопригора туда летал, но теперь идти к нему опасно: совхоз свободно мог переместиться с оленями на лучшие пастбища.

Подопригора высказал эти свои мысли троим.

Те молча вглядывались в тундру. Она уже очистилась от потемок и туманов, уходила далеко — исчезала за горизонтом, в небе. Ядовито-рыжие пятна болот пестрели перед глазами. Слева, над болотом, мутной стеной просматривался дождь. Кругом было немо и нереально, как во сне, в ушах тихонько что-то позванивало — это тишина давила на слух. Кроме Подопригоры, который знал такую странную тишину, остальные поразились ей. Чистяков тоже поразился тундре, хотя много летал над ней, но ни разу не стоял среди ее голой пустоты.

— На Верховинск, — сказал Чистяков. — Единственный выход.

— Осилим! — уверенно сказал солдат.