Константин Лагунов - Больно берег крут
Мысли о жене почти всегда подплывали неожиданно, в самый неподходящий миг и, разом взбесив его, срывали с места, и он летел бог знает куда.
В одну из таких кризисных минут он встретил на лестничной площадке Нурию. И мигом зло и ярость скатились с него, нестерпимо захотелось коснуться женщины, услышать низкий глубинный голос, увидеть нежную, манящую улыбку. Он вдруг постиг: она нужна ему, немедленно, вся… Под взглядом Бакутина женщина словно пристыла к полу, и только глаза полыхнули жаркой, жадной радостью, и так откровенно и бесстыдно звали, и обещали, и хотели, что у Гурия Константиновича спазма заклинила горло. Спросил беззвучно одними губами: «Когда?» — «Скоро уж», — так же без слов, глазами ответила Нурия. Еще бы миг, и он подхватил, унес ее, но за спиной Нурии скрипнула дверь, вышел сынишка с конфеткой за щекой, еле внятно пролопотал: «Сдараввстуйте». Бакутин пнул запертую дверь своей квартиры и прилип лбом к косяку, затылком и спиной видя и слыша, как взяла она малыша за руку, как тягостно и медленно-медленно пересекла площадку и стала спускаться по ступенькам: шаг, пауза, еще шаг, пауза, еще, и чем дальше, тем тяжелей, неохотней уходила Нурия…
Они еще несколько раз ненароком сталкивались, и всегда кто-то мешал им, и лишь короткий миг бывали они одни и вместе, вспыхивали и тянулись друг к другу. И когда теперь накатывала на Бакутина тоска по женщине, воображение рисовало новый образ, сотканный из черт Аси и Нурии, и раз от разу в образе том все больше становилось примет молчаливой чернобровой красавицы-башкирки…
Вот и теперь, сам того не желая, он вдруг увидел ее нежное лицо с охониными бровями, из-под которых в оторочке длинных ресниц тревожно и волнующе посверкивали дивно живые, яркие манящие глаза…
— Зачем искал? — долетело до Бакутина.
Отгоняя видение, Гурий Константинович тряхнул головой, и седые длинные волосы разметались, разлохматились. Небрежно огладил их ладонью, скинул пряди со лба. Вынул из кармана несколько свернутых листов, молча подал Черкасову.
Тот неспешно развернул, подтолкнул дужку очков на переносице, склонился над листом.
Это была записка первому секретарю Туровского областного комитета партии Бокову.
Скользнув мимо заголовка, взгляд Черкасова заскакал по ровным строкам машинописи, и окружающее разом отдалилось.
Скупо, с выкладками и расчетами записка доказывала необходимость постановки перед ЦК и Правительством тех проблем, за которые больно и постыдно выстегали Бакутина на Центральной комиссии по разработке. По форме записка походила на диалог. Сперва излагался довод противников немедленной утилизации попутного природного газа, потом его опровержение. Затем новый довод и снова опровержение. Заканчивался этот своеобразный диалог практическими предложениями. Их было немало. Тут и закупка лицензии у США на изготовление мощных компрессоров, и подготовка нужных специалистов в вузах, и немедленное строительство газобензиновых и газоперерабатывающих заводов, строительство там же гигантской ГРЭС на попутном газе и химического комплекса для его переработки, и еще многое, столь же важное.
— Вот так предложения, — не то с испугом, не то с удивлением выговорил Черкасов и задымил сигаретой.
— То есть? — мигом насторожился Бакутин.
— Похоже, потребуется специальное министерство ЗапСибнефтегазстрой.
— Пожалуй, да, — подтвердил без улыбки Бакутин.
— Рискнет ли обком постучаться с подобными проблемами выше? — высказал наконец Черкасов главную мысль. — Наш нефтяной главк, а с ним и Министерство нефтяной промышленности — против. Это я твердо знаю.
— Точно, — снова подтвердил Бакутин. — Румарчук и не скрывает резко отрицательного отношения…
— Отдел нефти и газа обкома…
— Шуляпин дудит в унисон Румарчуку.
— Вот так. И мозговой трест нефтяников — институт «Гипротуровскнефтегаз» вряд ли поддержит.
— Не поддержит, — поправил решительно Бакутин. — На заседании Центральной комиссии по разработке даже не качнулись в мою сторону.
— Вот так… — И Черкасов надолго умолк.
Он не раз заговаривал о бакутинской затее с руководящими работниками области. Иные сразу и решительно рубили — нет! Другие делали это осмотрительней. Да, интересно. Да, нужно. Да, заманчиво. Но пока — утопия. Во всяком случае, сторонников не обнаруживалось. Захочет ли первый секретарь обкома Боков рисковать, внося предложение выше? А если нет? Иль наверху не поддержат, да еще выговорят, осудят. Тогда Черкасову быть козлом отпущения. С Бакутина какие взятки? Увлекся, одержим, а вот городскому партийному секретарю — никаких скидок…
Самое безопасное — возвратить записку Бакутину: «Подписывай и посылай». Но хитрец Бакутин сделал записку за двумя подписями: Черкасова и своей. И это можно обойти: «Проблемы поднимает хозяйственные. Зачем вмешивать горком? Одной подписи начальника НПУ за глаза».
Поднял Черкасов голову, встретился взглядом с Бакутиным. «Только уверток не ищи: не приму», — прочел секретарь горкома в бакутинских глазах. Подумал с горечью: «Никак, меня замыкающим в шеренгу Лисицына потянуло?»
— Завтра на бюро обсудим. Раз уж от имени горкома, чтоб по всей форме. Устраивает?
Облегченно вздохнув, Бакутин протянул руку.
Глава одиннадцатая
1Что-то разбудило ее. Как будто окликнул кто иль тронул. Она вздрогнула, приоткрыла глаза, вгляделась в полумрак. Никого и тихо. Неправдоподобно тихо. Напрягла слух. С улицы тоже не донеслось ни единого звука. Что же все-таки разбудило? И в долгожданное воскресенье, когда раз в неделю можно досыта поспать, понежиться в постели. Не иначе сработала привычка подниматься чуть свет.
Шевельнув плечом, Клара Викториновна выпростала его из-под одеяла и сразу почувствовала прохладу: открытая форточка за ночь насосала холоду. А под верблюжьим одеялом — ласковое мягкое тепло. Телу покойно, приятно, стоило чуть поднапрячься, чтоб его ощутить. И сразу навылет прострелило острое желание. Жаркой щекотной волной окатило с затылка до пят, мгновенно напружинив мышцы, натянув их в томительно-трепетном ожидании.
Прекрасная, беспощадная, галопирующая жизнь дарит человеку много радостей, но они кажутся никчемными в минуты огненной, всепоглощающей страсти, когда тело властвует над всем. Хитра Природа-мать, увязавшая в один узел блаженство плоти с продолжением рода человеческого…
— Саша, — еле слышно выговорила она ссохшимися губами и нетерпеливо потянулась к мужу вздрагивающей рукой.
Тонкие, будто намагниченные пальцы сразу прилипли к поросшей волосами мужниной груди, и все сдвинулось, стронулось, качнулось, проваливаясь в знойную сладостную пустоту.
Он был вяловат и маломощен, легко и жарко вспыхивая, скоро угасал, и, торопясь насытить свое жадное тоскующее тело, она яростно и самозабвенно отдавалась ему.
То ли оттого, что забеременела сразу, то ли еще почему, — но в первый год замужества Клара Викториновна была вполне довольна мужем — и как человеком, и как мужчиной. В общем-то это — две стороны единого целого. Женщина поклоняется мудрости, восхищается храбростью мужчины, но любит его тело… Неудовлетворенность родила прозренье. Сперва она открыла, что муж ее вовсе не так умен, как казалось, и никакой не эрудит. Просто богатая, цепкая природная память плюс любознательность и масса времени, ухлопанного на чтение всевозможных научно-популярных, научно-фантастических и просто приключенческих книг. Его спокойствие легко и скоро трансформировалось в равнодушие, а то немедленно переродилось в безразличие.
Со временем ей стало доставлять необъяснимое наслаждение придираться к мужу, она бывала просто счастлива, когда удавалось побольней царапнуть его самолюбие. Если же он не реагировал на ее наскоки, Клара Викториновна гневалась и в открытую, слепо и грубо, набрасывалась на него. Ее прямо-таки бесила удивительная, неправдоподобная мягкость, отходчивость и всепрощающая доброта Ивася. Стоило ей закипеть, и тот уже пятился, уступая, сводя размолвку в шутку, признавая себя виновным в том, в чем был вовсе не виноват, и соглашался, и потакал.
Он ходил за продуктами, относил дочку в детсад, стирал белье, мыл полы. И все это — добровольно, без понуканья, да еще с мягкой обезоруживающей шуткой, а то и с песенкой про зеленого кузнечика или про синий троллейбус. Эта-то постоянная готовность Ивася уступать, сделать самому, сильнее всего бесила Клару Викториновну.
Иногда, словно прозрев, она осознавала собственную несправедливость, казнила за то себя, какое-то время была нежна с мужем, и тот расцветал, распрямлялся — говорил громче, двигался уверенней, жестикулировал резче.
Обычно полоса подобного взаиморасположения продолжалась до постели. А там — снова не так, как ей хотелось, снова комом, и опять — разочарование, злость. И однажды, взбешенная, она кинула ему в лицо убойные слова о резиновой кукле. Как он сник. Глядел — виновато, говорил — неуверенно, любил — боязливо. Эта неуверенность и боязнь еще более подрывали его мужскую силу, еще сильнее раздражали, бесили Клару Викториновну…
