Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2008)
Либерал. Слово, бесконечно изруганное в России. Над ним грустно посмеивался Некрасов. По нему беспощадно проходился Щедрин, к будущей радости Ленина. Либерализм всегда критиковал сам себя, не заботясь о поддержании престижа и укреплении политических перспектив. Укорениться в социальной русской почве ему не удалось.
Дистанцировался от либерализма и Блок — уже с позиции эстетической. Звание либерала мелковато для художника, да и слишком однозначно. Но без идейного либерального базиса свободный творческий поиск был бы невозможен. Убедительна критика либерализма, пожалуй, только изнутри — когда идеология свободы отрицается во имя свободы еще большей, когда вольнодумец-индивидуум выходит за рамки коллективного вольнодумства.
Работая над поэмой “Возмездие”, автор набросает в черновике: “Либерализм — хоть имя дико, но мне ласкает слух оно” (перепев соловьевских строк, которые вынесены в эпиграф к “Скифам”). Шутка, но с долей серьезности. “Панмонголизм” — идейный изгиб, гиперболический заскок, а либерализм — реальная платформа русской вольной мысли.
“Дидя” — так называл Андрея Николаевича малолетний внук, впоследствии вспоминавший об их долгих совместных прогулках: “Помню, как мы радовались, когда нашли особенный цветок ранней грушовки, вида, неизвестного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он засеялся случайно и потом выродился”.
Невольная метафора. На почве свободы сами собой засеваются редкие, диковинные растения. А новое поэтическое слово всегда непривычно для литературной “флоры”. Таланты рождаются случайно, часто “вырождаются”, но в удачных случаях преобразуют литературный ландшафт.
Климат бекетовского дома и шахматовского заповедника дали юному дару возможность прорасти и уберегли от вырождения.
Читать Сашуру научила прабабушка Александра Николаевна Карелина к пяти годам. Скоро он начинает писать печатными буквами. В том же возрасте слагает первые стихи:
Зая серый, зая милый,
Я тебя люблю.
Для тебя-то в огороде
Я капусту и коплю.
Экологически правильные стихи. Сказался опыт гармонического взаимодействия автора с шахматовской природой.
А что жизнь городская? Ректор Бекетов в 1883 году, будучи еще совсем нестарым (пятьдесят восемь лет), уходит в отставку. Либерал в роли администратора — это всегда положение между молотом и наковальней. Студентов не удержать от волнений, а полиция, несмотря на все просьбы и заверения, в одно ужасное утро заполняет университетский двор.
Приходится проститься с “ректорским домом” и переехать на Пантелеймоновскую, потом на Ивановскую, близ Загородного проспекта. Квартира большая, у Сашуры с матерью просторная комната, есть и зала, чтобы по ней бегать. Но цена кусается. Бекетовы же отнюдь не благоденствуют. Андрей Николаевич, помимо чтения лекций в университете, работает еще и редактором биологического отдела в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Александра Андреевна только еще начала получать от бывшего мужа пособие на содержание сына. Из соображений экономии бекетовский клан перебирается на Большую Московскую, в дом номер девять, напротив Свечного переулка.
Через три года Александра Андреевна с новым мужем и сыном поселяется на Петроградской стороне, в трехэтажном офицерском корпусе Гренадерских казарм. Блоку предстоит прожить здесь семнадцать лет, трижды сменив квартиры (по мере карьерного продвижения отчима). Свое местожительство он будет именовать словом “в Казармах”. Длинное классицистическое здание с тремя шестиколонными портиками вытянуто вдоль набережной Большой Невки — теперь набережная именуется Петроградской. В советское время здание надстроено четвертым этажом, ощутимо непропорциональным по высоте.
Придя сюда, сегодняшний читатель может проделать тот короткий путь, по которому с 1891 года Блок следовал во Введенскую гимназию. Выбрана она была бекетовской семьей по принципу близости. Да еще нет мостов по пути, а значит, меньше опасность простуды.
Опыт несвободы — вот чем стало для Блока семилетнее пребывание в гимназии. Навсегда останется вспоминание о том, как из уютного семейного мира он попал в толпу остриженных и громко кричащих мальчиков.
В первый день для него не нашлось свободного места в классе — усадили третьим на самую переднюю парту, прямо перед кафедрой, за которой вскоре появился свирепый учитель латыни в рваном синем вицмундире.
У гимназистов форма была того же цвета, за что их дразнили на улице, называя “синей говядиной”.
Устав Введенской гимназии отличался множеством ограничений: “Ученикам строжайше воспрещается посещать маскарады, клубы, трактиры, сады при них, кофейни, кондитерские, бильярдные”. С предельной точностью был определен список запретных увеселительных мест: Крестовский сад, Ливадия, Демидов сад, Тарасов сад. Потом к этому перечню добавились “Пассаж” на Невском и каток у Тучкова моста, где, согласно документации педагогического совета, “происходят по вечерам безобразия (посетители курят, пьют спиртные напитки, окружают собирающихся там неприличных женщин)”. Возбранялось “курение табака, употребление крепких напитков, ношение тросточек, хлыстов, палочек”.
Обстоятельность и детализированность бюрократических прописей производят почти комическое впечатление. Подробное перечисление соблазнов и запретных плодов оборачивалось как бы инструкцией по дурному поведению. В результате кто фланировал по улице с тросточкой, кто курил трубку у входа в гимназию, кто во время всенощной гулял с барышней без ведома родителей, кто удостаивал внимания “женщин предосудительного поведения”. Все это, согласно кондуитному журналу, оборачивалось пребыванием в карцере от одного часа до четырех.
Прегрешения Блока, согласно кондуиту, незначительны: недостаточно тщательное ведение дневника, опоздание на молитву. Ни шалить, ни тем более буянить его не тянуло. Когда наставники искали виновников и зачинщиков безобразий, они наперед знали: это точно не Блок.
Не был он бунтовщиком по натуре, как не был и честолюбивым отличником. Прилежание к предметам — весьма умеренное. В последнем, восьмом классе по отметкам стоял на девятом месте.
Сохранил любовь к латыни, которую испытал еще до гимназии, когда в Шахматове его готовил к поступлению репетитор Грибовский, молодой выпускник университета. Учитель и ученик сочетали тогда занятия с пусканием корабликов в ручье, строили в овраге римские термы и акведуки. Будучи гимназистом, Блок переводит фрагменты из Овидия и Вергилия, за которые его хвалит преподаватель древних языков Арношт Федорович Влашимский.
А вот с родным языком не так благополучно. Педантичный Иван Яковлевич Киприанович записал в классном журнале: “Блоку нужна помощь по русскому языку”. Педагог требовал хорошего почерка и зазубривания правил из учебника, который сам же и составил. Литературные вкусы его были весьма своеобразны: он, например, выступал за изъятие из программы лермонтовского стихотворения “Дума”.
В старших классах русскую словесность преподавал Антон Егорович Суровцев. Тоже консерватор, считавший эталоном прозу Тургенева (“пять баллов”), а Льву Толстому поставивший лишь тройку. Но все же Суровцев однажды опубликовал живую статью о Гоголе, которую гимназист Блок оценил словами “не усыпительно”. Еще этот преподаватель устраивал в гимназии литературно-музыкальные вечера, снабжал учеников книгами. От самостоятельного сочинительства он их, правда, предостерегал, не советовал делиться с публикой “плодами творчества”. Но Блок-гимназист разрешения не спрашивал, дома у него была своя творческая среда и собственная литературная самодеятельность.
5. ИГРА В ЛИТЕРАТУРУ
Первым литературным шагам Блока сопутствует четкое ощущение канона. Его влечет не свободная художественная форма, а строгий и функциональный формат. Еще в детстве и отрочестве он сочинял не просто стихи или прозу, а литературу как таковую. В его школьных тетрадях в две линейки рождались, говоря современным языком, журнальные проекты: “Журнал для деток”, “Корабль”, “Кошачий журнал”.
В “Журнале для деток”, в частности, содержится такой эпический текст:
Палтава
Разбиты шведы
И Бегут.
Ползут как тараканы.
И у Петра
Звенят стаканы…
Мазепа с королем
