Чинуа Ачебе - Стрела бога
— Незачем ей приходить! — уговаривал он. — Моя жена — дочь твоего старого друга; как может она допустить, чтобы ты посылал домой за другой женщиной! Я понимаю, что мы не сумеем кормить тебя такой же пищей, какую ты привык есть дома. Но если у нас будет всего лишь два ядра ореха, мы дадим тебе пожевать одно из них и чашу с водой, чтобы легче было глотать.
Эзеулу не мог отклонить это предложение, сделанное в такой любезной форме. Если он и держал сердце на сына Нводики, он не мог обидеть дочь своего друга Эгонуонне, умершего в сезон сбора урожая два с лишним года назад. Поэтому Эзеулу сказал Обике, что Угойе присылать не надо, но пусть доставят сюда много ямса и прочей еды.
У Эзеулу имелись веские основания питать неприязнь к сыну Нводики. Ведь этот человек был родом из той самой деревни в Умуаро, которая постоянно стремилась ткнуть Эзеулу пальцем в глаз; мало того, его работа, как говорили, состояла в вылизывании тарелок на кухне у белого человека, что было большим унижением для сына Умуаро. Но что хуже всего, это он привел в дом Эзеулу наглого посланца белого человека. Однако к концу первого дня своего пребывания в Окпери Эзеулу начал относиться к этому человеку менее настороженно, убедившись, что даже соплеменник из враждебного стана является тебе другом в чужой стране. А Окпери Правительственной горки было для Эзеулу поистине чужой страной. Это Окпери не было родной деревней его матери Нваньиэке, которую он знал в своем детстве и в молодости. Должно быть, где-нибудь сохранились уголки того старого Окпери, но Эзеулу просто не мог отправиться на их поиски в этот час своего бесчестья. Какими глазами будет он смотреть на старые усадьбы, в старые знакомые лица? Было еще счастьем для него, что он испытывал подобное чувство, потому что это избавило его от нового удара: услышать, что он узник и не может пойти туда, куда ему хочется.
В тот же вечер, незадолго перед вечерней едой, Эзеулу услышал крики детей, приветствовавших новую луну. «Онва ату-о-о-о! Онва ату-о-о-о!» — звенели детские голоса со всех сторон Правительственной горки. Чуткий слух Эзеулу различил в общем хоре несколько голосков, выпевавших приветствие на каком-то незнакомом языке. Он понимал в их возгласах только слово «луна». Без сомнения, это были дети тех людей, что говорили на каком-то диковинном наречии игбо — как бы через нос.
В первый момент у Эзеулу сжалось сердце. Хотя он и ждал этого, крики детей застали его врасплох. На какой-то миг он забыл о новой луне. Но Эзеулу тут же опомнился. Да, его божество, должно быть, теперь спрашивает: «Где он?» — и скоро умуарцам придется давать объяснения.
В доме Эзеулу в течение первого и второго дня после его ухода нарастало беспокойство. Никто не работал в поле, хотя был в самом разгаре сезон посадочных работ. Окуата, молодая жена Обики, переселилась из своей опустевшей хижины в хижину свекрови. Эдого покинул свою собственную усадьбу и сидел в отцовском оби, дожидаясь новостей. Соседи и даже прохожие заглядывали к нему и спрашивали: «Они еще не вернулись?» Через некоторое время этот вопрос начал бесить Эдого, особенно когда его задавали люди, искавшие повода посплетничать.
На второй день после полудня вернулся Обика. Поначалу ни у кого не хватило духу обратиться к нему с расспросами; некоторые из женщин, похоже, готовы были разрыдаться. Даже в такой серьезный и тревожный момент Обика не мог отказать себе в удовольствии заставить их поволноваться. При приближении к хижине он напустил на себя мрачный вид; войдя, он тяжело опустился на пол, как если бы пробежал весь путь из Окпери. Затем попросил холодной воды, и его сестра принесла ему калебас. Когда он напился и отставил калебас, Эдого задал ему первый вопрос.
— Где тот человек, с которым ты ушел? — спросил он, избегая пугающей определенности имени. Даже Обика не осмелился бы шутить после этого. Он лишь позволил себе сделать короткую паузу, перед тем как ответить:
— Он был жив и здоров, когда я расстался с ним.
Напряженное выражение страха на лицах исчезло.
— Зачем послал за ним белый человек?
— Где ты его оставил?
— Когда он вернется домой?
— На какой же вопрос мне отвечать? — Обика попытался вновь создать атмосферу напряженного ожидания, но было уже поздно. — У меня не три рта. Когда я уходил от отца этим утром, белый человек еще ничего нам не сказал. Мы даже не повидались с ним, потому что он, говорят, в когтях у смерти. — Это известие было воспринято с живейшим интересом. Ведь если верить тому, что рассказывают о белом человеке, никогда не подумаешь, что он может болеть, как обычные люди. — Да, да, он уже одной ногой в могиле. Но у него есть младший брат, которому Уинтабота поручил передать Эзеулу все, что он хотел ему сказать. Однако тот совсем потерял голову из-за болезни своего брата и забыл повидаться с нами. Тогда Эзеулу сказал мне: «Собирайся и иди домой, не то они подумают, что с нами что-то стряслось». Вот почему я вернулся.
— Кто ему готовит? — спросила Угойе.
— Помните сына Нводики, который привел сюда первого посланца белого человека? — Отвечая, Обика обращался, однако, не к Угойе, а к мужчинам. — Оказалось, что его жена — дочь старого друга Эзеулу из Умуаро. Она-то и готовила нам со вчерашнего дня; говорит, пока она жива, Эзеулу не придется посылать домой за другой женщиной.
— Хорошо ли я тебя расслышал? — переспросил Акуэбуе, который до этого больше молчал. — Ты говоришь, что жена выходца из Умуннеоры готовит еду для Эзеулу?
— Да.
— Я не верю собственным ушам! Эдого, сейчас же собирайся, мы отправляемся в Окпери.
— Эзеулу не ребенок, — вступил в разговор их сосед Аноси. — Уж его-то не нужно учить, с кем он может есть, а с кем — нет.
— Ты слышишь, Эдого, что я говорю? Собирайся не медля; я иду домой за своими вещами.
— Я не намерен удерживать тебя, — вмешался Обика, — но только не говори таким тоном, будто у одного тебя есть голова на плечах. Не думай, что Эзеулу и я разевали рот с закрытыми глазами. Вчера вечером Эзеулу вообще отказался от пищи, хотя сын Нводики попробовал ее на наших глазах. Однако к сегодняшнему утру Эзеулу достаточно глубоко проник в мысли этого человека и понял, что он не таит против нас зла.
Но что бы ни говорили другие, это не могло поколебать решимость Акуэбуе. Слишком хорошо знает он умуннеорцев! А те, кто говорит, что Эзеулу, мол, не ребенок, понятия не имеют, какие горькие мысли обуревают верховного жреца. Акуэбуе знает этого человека лучше, чем его собственные дети и жёны. Он-то знает, что Эзеулу способен пожелать себе смерти на чужбине, чтобы покарать своих врагов дома. Может быть, у сына Нводики руки действительно чисты, но в этом надо убедиться с полной несомненностью, даже рискуя обидеть его. Кто же станет глотать мокроту из опасения обидеть других? Тем более — глотать яд?
Сосед Эзеулу Аноси, мнение которого не было принято во внимание в начале этого разговора и который с тех пор не проронил ни слова, снова высказал свое суждение, на сей раз прямо противоположное.
— По-моему, Акуэбуе верно говорит. Пусть он сходит туда с Эдого проверить, всё ли там в порядке. Но пусть они возьмут с собой Угойе с запасом ямса и прочей еды; тогда их посещение никому не причинит обиды.
— С какой это стати мы будем бояться причинить кому-то обиду? — спросил Акуэбуе раздраженно. — Я не мальчик и умею резать так, чтобы не потекла кровь. Но я не побоюсь обидеть уроженца Умуннеоры, если от этого зависит жизнь Эзеулу.
— Вот это правильно, — согласился Аноси. — Что верно, то верно. Мой отец всегда говорил, что из страха нанести обиду люди глотают яд. Входишь в дом к дурному человеку, и он выносит орех кола. Тебе не понравилось, как он вынес его, и голос разума говорит тебе: не ешь. Но ты боишься обидеть хозяина и глотаешь укваланту. Совершенно согласен с Акуэбуе.
Пожалуй, ни для кого другого отсутствие Эзеулу не было столь мучительно, как для Нвафо. А теперь уходит к тому же и его мать. Но этот второй удар помогала перенести мысль о том, что уйдет также и Эдого.
В отсутствие Эзеулу Эдого получил возможность открыто проявить свое неприязненное отношение к любимчику старика. Будучи старшим сыном, Эдого вступил во временное владение хижиной отца, где и дожидался его возвращения. Нвафо, который редко отлучался из отцовской хижины, теперь почувствовал, как его прямо-таки выталкивает из оби враждебность единокровного брата. Несмотря на то что Нвафо еще не вышел из мальчишеского возраста, у него был ум взрослого человека; он отлично понимал, когда на него смотрят добрыми глазами, а когда — злыми. Даже если бы Эдого ничего ему не сказал, Нвафо все равно бы ощутил, что его присутствие тут нежелательно. Но Эдого сказал-таки ему вчера, чтобы он шел в хижину своей матери и не рассиживался в оби, заглядывая в глаза старшим. Нвафо вышел вон и разрыдался; впервые в жизни ему сказали, что он лишний в хижине своего отца.
