Станислав Родионов - Избранное

— Аисты вон сидят… А посели их в городе — помрут.

— Я же не птица.

— Твое сердце мягче, чем у птицы.

— Дядя Коль, а если у меня к Федьке любовь?

— Когда любовь, доченька, то советов не просят.

Тут грянули петухи. Так грянули, что мы с Наташкой обеспокоились — вроде бы тревога и пора ку-да-то бежать.

— А сами в городе живете…

— Меня война передвинула. Говоря правду, зря передвинула. Век там прожил, а деревенским был, деревенским и помру. В городе не всякому климат. А сколько народу асфальта не приняли, а живут и маются. И ты хочешь? Да еще при невыясненной любви…

И тут я подумал, что пора. Сунул руку в карман и вытянул конверт с деньгами:

— Возьми, Наташ, и сперва рассчитайся с Федором.

— Что здесь?

— Аккурат две тысячи, копейка в копеечку.

— Ой, узнали?

— Вся деревня знает.

— Не возьму! — резко сказанула она.

— Нет, возьмешь! — И я посуровел. — Не подачку, в долг даю. Пока на ноги не встала. Деньги не мои, а общественные. А не примешь, то нам ты никто и звать тебя никак.

Задумалась она, но конвертик пока не принимает.

— Дочка, дело-то не в деньгах. Пойми ты, куриный хвост. Почему советов спрашиваешь? Да не свободна ты в своем рассудке! Отдай ему деньги, и советы будут не надобны — сердце само все решит. Неужель такую простую арифметику не помножишь?

И сунул скоренько конверт ей, извиняюсь, на грудь.

Тут в сенцах взорвалась бомба, а вернее, посреди раннего тихого утра полетело на пол пустое ведро, оцинкованное. Оттуда — не из ведра, а из сенцов — выскочил Паша без всего, но, правда, в кальсонах. В руке ремень широкий, солдатский. С этим ремнем он по-петушиному подскочил к Наташке:

— А ну брысь с моего двора, паскудница!

— Паш, да ты протри сонные очи, — вскипел я.

— А, Наташка… Тогда извиняй. А мне померещилась атомная баба…

Он ушел досыпать, бормоча непонятные, но приличные слова.

— А кто такая «атомная баба»?

— Слыхала в газете про «летающие тарелки»?

— Слыхала.

— Павел решил, что ко мне баба из космоса прилетела.

16

Почитай, весь другой день просидел я в подвале. Так и не выспавшись.

Хороший подвал заложили Пашины предки. Стены каменные, валуны так подогнали, что никакой цемент не нужен. Чем они эти каменюги ворочали — не руками же? А вот деревянное нутро, уже сего времени, про-трухлявилось. Его я и менял, помахивая топориком при свете электрической лампочки.

Хоть спал я из-за Наташки Долишной маловато, но сон мне приснился. Будто бы у аистихи два аиста-мужа сидят на тополе. Я тому, лишнему, кричу: «Кыш, распутник!» А он мне так обидчиво и отвечает: «Как это кыш, когда я и есть еённый законный муж». Бегу я к той могилке, а и верно, камень-то отворочен…

— Об чем замечтался? — спросил Паша, нависая своей плешью над входом.

— Да вот мыслю, чем этот стоячок подменить.

— Лезь досюда, тебя дама ждет…

— Где?

— У бабуси в ерунде, то есть в моей избе.

Какая дама? Наташка Долишная или Анна Григорьевна, атомная.

Я вылез на свет божий. Паша махнул рукой: мол, иди, а у меня дела во дворе. Я ополоснул руки с рукомойника, прибитого к тополю, и вошел…

Посреди избы на мягком стуле сидела моя законная жена Мария.

— Здравствуй, Мария.

— Никогда еще не было так плохо, как будет, — ответила она.

— Раз ты здесь, то плохо не будет.

— Уехать от живой жены… На такое и лютый зверь неспособный.

— Не ругайся, скоро расстанемся окончательно.

— Ты чего еще надумал?

— Это не я надумал, а бог, именуемый природой. Помрем скоро, Мария, и разлетимся в разные стороны.

— Почему в разные?

— Ты женщина, а я мужик.

— После смерти-то не в баню полетишь…

Она достала платочек и закомкала его, как виноватого. Это к слезам. Конечно, не оттого, что помрем, а оттого, что вроде бы разлетелись в разные стороны еще до смерти.

— Ведь жизнь прожили… Коля, скажи откровенно, женился бы на мне, если б знал все наперед?

— Женился бы, Мария.

— А почему так? — спросила она и платочек свой успокоила, выжидая.

Почему так?.. Смотрю я на Марию, а моя память-то вместо нее как бы другую Марию посадила в Пашиной избе. Двадцатилетнюю, тоненькую, мою… А глупа моя память-то, как чурка березовая. Двадцатилетнюю, тоненькую, свою, любой полюбит. А любой ли в этой емкой и пожилой тете узрит двадцатилетнюю и тоненькую? Да никто, кроме меня. Я это вижу, и больше никому не дано. Так какого же дьявола, язви его, я жизнь на попа ставлю?

— Женился бы, поскольку любил.

— А когда бы знал, что не сладится?

— Похлопотал бы, чтобы сладилось.

Она спрятала платок и всхлипнула напоследок.

— Мария, я тебе аистов покажу. Знаешь, как они милуются?

Я встал на полу покрепче, запрокинул голову и зацокал языком, прищелкивая пальцами, — маленько выучился их любовному языку. Но у Марии глаза сделались здоровенные, как очки. Видать, решила, что ополоумел или хочу сплясать цыганочку.

— Погоди, сама услышишь…

— Ты позвал меня птиц слушать?

— Позвал? — удивился я, не подавая вида.

— Ну да, письмом.

— Каким письмом?

— Господи, вот этим…

Мария протянула конверт, в котором был листочек, карандашом химическим исписанный. Я прочел: «Моя дорогая кошечка. Ты открыла конверт, а в конверте привет. Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность. Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайсь, поскольку упомянутое кромешное одиночество приводит к погибели семьи. Ты оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком. Вертайся, я все прощу…»

— Складно нашкрябано, — похвалился я.

— Твое письмо-то?

— А то чье же…

— Небось пьяным писал?

— Не так пьяный, как от души.

Эх, Паша, Паша, заботливый ты о моей семейной жизни… Хотя бы предупредил — я бы «кошечку» не вставил.

Мы с Марией хотели обсудить это письмишко, но дверь чуть не слетела с петель — это его чучело огородное хотело вышибить. Как вы понимаете, в избу вломился профессор. Шляпа-то на голове, а на теле такой балахон, что выдь в нем при сумерках, то всякий перекрестится и кошелек отдаст. Подпоясан лохматой веревкой, за которой рукавицы брезентовые в навозе. Огурцы сажал.

— Николай Фадеевич, — начал он почти криком.

— Аркадий Самсонович, а это есть моя супруга Мария Николаевна, — перебил я.

Профессор, заполнив избу запахом навоза, вдруг кенгурой прыгнул к Марии, цапнул ее руку и поцеловал, от души чмокнув. Мария от страха аж встала.

— Он профессор, — объяснил я, чтобы она не обиделась на его налет.

— Очень приятно, — пришла в себя Мария.

— Николай Фадеевич, — прямо-таки взревел профессор, — совершено варварство.

— Что такое?

— Иван Федота в речку Безымянку две бочки концентрированной серной кислоты вылил…

— Зачем?

— Рыбачит так. Рыба от боли живой на берег прыгает. Я вот хочу показать ему Уголовный кодекс.

Профессор помахал тоненькой книжечкой. А я содрал со стены Пашину двустволку и был уже у двери.

— Зачем ружье-то? — испугалась Мария.

— Профессор покажет закон, а я покажу ружьишко.

И перед тем как выскочить за профессором, я постучал Марии по-аистиному. Мол, вернусь, и будет у нас любовь.

1

Иногда думаю: смены года зачем? Зачем природа человеку за его жизнь раз семьдесят покажет, как все рождается и мрет? Видать, в назидание. Чтобы помнил, что он-то жив и здоров. Чтобы жизнь свою ценил и крепко задумался над ней семьдесят раз. И то: была бы, допустим, сплошняком зима или безразмерное лето… Чем тогда мерить прожитые годы? Календарями, что ли? А так глянул я в окошко, и понятно мне без слов — осень. Загоняй во хлев овечку, полезай скорей на печку.

Сильный ветер тащил по небу какие-то дурные тучи — небольшие, черные, круглые, наподобие мохнатых клубков. Того и гляди размотаются, и повылезут из них разные змей-горынычи и кощеи бессмертные. И то: октябрь.

Приткнулся я на подоконнике, поскольку сочинял письма — пять штук. Два письма сыновьям: мол, живите-поживайте, мать с отцом не забывайте. Затем Паше своему драгоценному: мое слово очень верно, пишет друг твой Николай; как пойдешь на свиноферму, по дорожке вспоминай (меня)…

…Как он там, горемышный? Встает в четыре. За водой на улицу, к колодцу. За дровами в сарай. За картошкой в подвал. Истопи, свари, убери. Да потом грязь трамбуй до свинофермы. Да, поди, от этих кощеевых туч кости ноют, войной битые…

Письмо Аркадию Самсонычу — а как же? Нам не надо тракторов, шлите нам профессоров. Он надумал в деревне зимовать под тем предлогом, что ему надоела якобы цивилизация. То есть городская жизнь с горячей водой.