Анатолий Королев - Эрон
В аэропорту Дуалы — маленьком и захолустном — Филиппа никто не встретил, и в этом виделись те же приметы подлинности. Надо было учиться терпеть безалаберность туземцев. Наконец, после звонков в турагентство, за ним на огромном разбитом бьюике прикатил проводник, слуга, переводчик и гид по сафари в одном лице — камерунец Хоскея. Разумеется, машина была забита корзинами и узлами. На сносном французском Хоскея — вдобавок метис — объявил, что поезд на Нгаундере отходит завтра утром — слава богу, не через неделю, — и отвез ночевать в третьеразрядную гостиницу, других не было. Филипп подметил, что Хоскея прежде всего охотник: не без благоговения он достал из чехла и разглядывал его великолепный охотничий карабин 7,62 калибра, у него был взгляд человека, а не лакея… Мелькнул неряшливо-очаровательный город пальм, город ярчайше-желтой мимозы и черных купальщиц на пустынных пляжах. Ночью его поджидала бессонница с видом уже на потолок, где из щелей на свет матовой лампы и порх насекомых выползали бледно-розовые гекко, пытаясь поймать порхающую пищу. Удивительно, но ящеркам ни разу не удалось схватить ни одной жертвы. Их неловкость обескураживала. Впрочем, утром из окна допотопного вагона Филипп смог убедиться в том, что сонная неумелость и охотника, и его добычи охватывает разом, без исключения, все проявления африканской жизни: сначала был замечен черно-белый орлик, который то державно парил, то подло падал на гребень рощи, чем только пугал полчища птиц. Взлетая, они озвучивали деревья попугайной истерикой резкого щебета. Затем Хоскея пытался убить гадкого пальмового паука, которого — бац! — занесло порывом ветра прямо на вагонное сидение. И делалось это бесконечно долго.
Поезд медленно катил по узкоколейке как раз в ту божественную сторону, где победно туманился горный массив Камерун. Дорога шла то железными петлями, то — по прямой. Пейзаж был обезображен человеком: миля за милей шли бесконечные пальмовые плантации. Их ровные бесстрастные шеренги лишь кое-где были разорваны изгородью гибискуса в броских наглых цветах. Порой однообразие банановых панорам нарушали мосты через широкие, но мелкие быстрые речки, дно которых белело чистым промытым песком. Поселки туземцев тоже внушали отвращение — однотипные группы бедных хижин в окружении одинаково небольших участков маниока. Одиноко стоящие пизанги с оборванными листьями. Голые дети с раздутыми животами довершали картину жизни. Когда же наконец начнется тропический лес?!
Нгаундере еще раз подтвердило права подлинного существования: разумеется, их никто не встречал, и только через час с лишним Хоскея вернулся к вокзалу на утлом грузовичке, в кузове которого было замечено человек десять черных лиц, в том числе женщины, дети, несколько коз, мешки, клетки с цыплятами, бутыли, оплетенные пальмовой шнуровкой. Но — сервис! — пассажирское место в кабине было без слов освобождено молодому господину с зачехленным ружьем, а пара кожаных чемоданов бвана была поднята на борт почти со священной бережностью, а только затем вдруг безжалостно брошена на дно кузова, где на чемодан тотчас уселся человек с черным поросенком на руках. Хоскея объяснил, что все эти люди как раз из той самой деревни, где их ждет проводник на гору Нга-Али. Хоскея даже сам занял место шофера, не доверяя молоденькому пареньку… Там, там на горе, причмокивал он, рай для настоящей охоты.
Уже через каких-то полчаса грунтовая дорога — скачок, прыжок — привела грузовичок под исполинский полог тропического леса.
Лес!
Человек попал в легкие зеленого божества. Ни жары. Ни тропического зловония жирной растительной плесени. Наоборот, величие и невесомость темной прохладной массы листвы, света, стволов. Свет солнечным паром просачивается вниз сквозь тысячеглазую сень, стоит только поднять лицо, и взгляд попадает под засушливый дождь света. Лесная темень в тысяче мест пробуравлена дрожащими радужными зрачками, и в каждом зрачке круглится по выстрелу солнца. Вдох, затем выдох. Безмолвная пальба лучей озаряет лес сиянием блаженства; так, зеленея в тенетах листвы, свет обожает землю. Магический трепет сливания продувает насквозь тела людей, птиц и зверей — ты наг перед столь бескорыстным колыханием бытия.
Негры в машине молчат, словно набрав в рот воды.
Вдруг мотор грузовичка чихает раз, два и глохнет. Машина плавно останавливается. В кузове поднимается гвалт. Все мужчины разом бросаются ремонтировать мотор. И вот он уже отчаянно разобран и разбросан на дороге.
Что ж, зато можно осторожно зайти в глубь колоннады.
Тебя охватывает глубокое чувство благоговейного страха. Ты — одинокий прихожанин в изумрудной пустоте колоссального храма.
На смену молчанию приходит журчание бесчисленных ручейков. Их чистые мелкие стежки посверкивают буквально на каждом шагу в толще лесного ковра. Обилие капилляров изумляет. По сути лес растет из кровеносной сети. Среди еле заметных зигзагов попадаются настоящие русла и там пестрота бытия: гладкие камни, звуки журчания, желтая каемка бегоний, розовость рыбок, краснота мелких крабов, тени папоротника, незримость чистой воды. Рука становилась смелей, пальцы погружались в быструю воду потока, к брюшку сонной пятнистой лягушки, которая не чувствует прикосновения. Она не знает, что жива, — существование ей только мерещится, как не знают о ней черно-зеленые пятна на трепетном горле. Спрашивается, что же есть жизнь, если можно быть, но не существовать? Если существо человека — Dasein — присутствие, то все нечеловеческое поражает как раз тотальным бесконечным и бесчисленным отсутствием. Вся эта пестрота наличия, как бы он» ни бурлила, ни порхала, ни квакала, ни просвечивала на свет, вся она погружена без остатка в отсутствие; не отступает от себя ни на шаг для огляда, не знает о себе ровным счетом ни-че-го.
Слышны крики и гудочки автомобиля — Филиппу дают знать, что мотор снова исправен. Оказалось, что он отошел в глубь пропасти всего на сто шагов.
Путешествие в глубь Камеруна, к заветной Горе продолжается. Бесконечный день клонится к вечеру, и лес впервые начинает серию угроз и нападений: сначала через дорогу, пугая людей, промчалась пара крупных кабанов-секачей немыслимого для северных глаз оранжевого цвета. Апельсиновые туши мелькнули настолько стремительно, что удалось заметить только белые кисточки на ушах да оторочку седых волос на холке. Бег лесных свиней сопровождался раскатами злых угрожающих звуков. За первой угрозой накатилась вторая — слух сначала был атакован рычанием и почти детскими раздраженными криками. Визг накатился, и над головами людей, через просвет дороги, прыгая с ветки на ветку, пронеслось голозадое стадо отвратительных дрилов. Дрилы исчезли так же мгновенно, как появились, оставив в памяти только мерзкое пакостное мелькание голых красных хвостатых задниц да череду злобных гримас.
— Маса, стреляйте, стреляйте! — закричал Хоскея.
Палить в обезьян? Это все равно, что открыть огонь в зоопарке.
Хвостатый ком адского хохота укатил вдаль по верхушкам деревьев. Радиатор машины был заляпан шлепками дурного дерьма. Дорога пошла в гору на подъем. И она была так узка, что борта грузовичка то и дело шаркали по стволам. Колеса забуксовали… Но завести мотор Хоскея не успел. Самое страшное оказалось впереди — не очень быстро, а даже зловеще медленно грузовичок окружили — обтекли, затопили — несколько сотен обнаженных черных карликов — пигмеев, которых в сумятице страха можно было принять сначала за негритят, если бы не странное молчание коротышек и взрослые личики. Среди напавших были только мужчины. Причем они не были никак вооружены, если не считать оружием тыквообразные предметы, по которым пигмеи то и дело постукивали двумя короткими палочками, зажатыми в кулачке. И надо же — тыковки издавали удивительно мелодичное магическое погромыхивание. Звук завораживал. В его слаженной сонорике не было никакой угрозы, наоборот, стуки и гул сопровождались довольно грациозными ритуальными телодвижениями. Африканцы в кузове как один закрыли глаза и даже прикрыли лица ладонями. Черная кожа посерела от страха. Они не собирались оказывать ни малейшего сопротивления. Около дюжины карликов взобрались на радиатор машины, и, прильнув к стеклу, все они уставились на белого человека, который единственный не закрыл глаз. Хоскея так вообще уронил голову на руль. Собранный в одну смысловую точку взгляд напавших пожилых детей не был ни злым, ни удивленным, а скорее печальным, прозорливым. Они не делали никаких попыток проникнуть в кабину. Вблизи вид пигмеев поражал любое воображение: вся кожа дикарей-человечков оказалась почти сплошь покрыта шевелящимся слоем черных муравьев, которые спокойно сновали взад и вперед по телу, как по муравейнику. Причем они не просто сновали, а явно жили здесь, в теле столь странных существ, живые семенящие ручейки в хитиновых облатках легко втекали в уши, выбегали из щелей приоткрытых ртов, тихо кишели в уголках глаз, роились у ноздрей; кое-где тельца пигмеев были покрыты шрамами и дырками, которые также всасывали и выбрызгивали муравьиные полчища. И там, на коже, шла своя мурашиная жизнь: тащились веточки, крылья жуков, личинки, и жизнь эта подчинялась музыке тыквочек. Все движения насекомых совершались только в паузах между звуками, в миг глухого удара — бег хитиновых телец останавливался, и эта дискретность играющих интерференцией волн — при всем ужасе — чаровала глаз. А на головах человечков, в курчавой шапке волос, пестрели мелкие тропические птицы, живые, похожие на райские цветы, колибри, нектарницы, карликовые зимородки. Они также подчинялись звукам тыквенной музыки; то замирая, то начиная пританцовывать, расхлопывая радужные крылышки и расщелкивая клювики; и ни звука, ни трели, ни писка. Пенисы всех дикарей были по-мальчишески напряжены — видимо, нападение и музыка стуков имели эротический смысл. И точно. Выбрав жертву — а ею оказалась толстая одышливая африканка в полосатой накидке — пигмеи устремили к ней свои муравьиные ручки. Только когда десятки цепких рук обхватили ее члены и тело, толстуха вдруг стала страшно кричать и отбиваться вслепую, потому что по-прежнему не открывала глаз. Маленькие ручки были неумолимы.
