Юрий Петухов - Измена, или Ты у меня одна
— Это чтоб воплей не было слышно!
Следующим движением она подхватила с зеркала огромные ножницы и выразительно щелкнула ими у самого носа Лехи. В это время с кассеты завопил что было мочи бесполый рок-певец Синдерелла. И Леха подумал, это конец, такая и впрямь отрежет, маленькие — они все злющие!
— Раз службе нужны кастраты — все! Кастрируем! — потвердила Тяпочка. И щелкнула ножницами еще два раза — у Лехиного подбородка, а потом над блестящей бляхой. Последнюю она сковырнула одним пальчиком, разметала полы кителя, дернула вниз за брючный ремень. — Чик! И готово!
Леха, вместо того чтобы защищаться и спасать свое мужское естество, оцепенел и чуть было не заплакал — на него столько сегодня навалилось всякого, непривычного, что он просто не выдерживал. Он даже руки не поднял!
А Тяпочка скомандовала:
— Раздеться немедленно!
Дверь открылась, и в комнату просунулась Гринина усатая голова.
— Ну как? — поинтересовалась она.
— Щас все оформим! — заверила Тяпочка. И щелкнула ножницами в сторону Грини. Тот скрылся.
Леха понял — деваться некуда. Он снял китель, потом рубаху.
— Майку долой! — приказала Тяпочка.
Леха снял и майку.
— Брюки!
Вот с брюками Леха возился долго. Девочке-крошечке пришлось даже помочь ему. Она нагнулась, вцепилась в штанины и дернула. Леха остался в одних трусах.
— Пока хватит! — сказала Тяпочка. И отложила ножницы. — Созрел, мальчик? Все о'кей?!
Леха сидел сиднем. Ах если б он знал, в какую историю влипнет, встретившись с Гриней! Да он бы вообще не пошел в увольнение! Он бы все два года просидел бы в части!
— А ты хороше-енький, — мечтательно протянула Тяпочка. — Культуризмом не занимался, а? Или, как это щас называют фрайера дешевые, бидиболдингом?
— Нет, — ответил Леха, — у нас работенки и без болдингов всяких хватает, тока успевай!
— Ну и отличненько! — обрадовалась чему-то Тяпочка, щуря черненькие глазки. — Вот и поработай немного, лады? Ну чего вертишь головой, чего краснеешь, ведь я ж пообещала… и ты мне так нравишься, ты такой мальчик занятный, такой, такой… — она запнулась, но нашлась все-таки, — о каком я всегда мечтала!
Она вдруг села возле него, положила малюсенькую ручку ему на щеку, пригорюнилась и сказала:
— Полюби меня, Лешенька, а? Ну чем я хуже других! Полюби и забери к себе, в деревню, будем вместе жить в избушке, я тебе детишек нянчить буду, ласкать тебя буду…
У Лехи вдруг в горле комок застрял, а в груди что-то екнуло. И он попытался привстать, слабенько, как-то помальчишески протянул:
. — А чего, поехали…
Это вырвалось у него само собою. Но она тут же встала. И рассмеялась в голос. Она долго заливалась на все лады. А потом уперла руки в коленочки, нагнулась и шепнула ему:
— Но сначала, Лешенька, ты мне докажи, что ты меня любить будешь! А то ведь завезешь в глушь какую, а сам к коровам да на поле, к самогонщикам брагу хлестать, а про меня и забудешь, миленький, нет ты полюби меня… А я тебя полюблю!
Она отодвинулась от него и стала рaсстeгивать кофточку. Неторопливо, поглядывая на Лeху лукaво. А тот весь напрягся, одеревенел. Но не мог oн не смотреть, не мог!
Тяпoчка сбросила кофточку. И под ней оказался очень складненький женский торс, все было точеным — и шейкa, наполовину дотоле скрытая, и плечики, и талия, и кругленький, еще не совсем обнажившийся животик — все словно с фотографии в журнале, Лехa и не видал такой ухоженности и прелести раньше. Узенькая полосочка лифчика почти не прикрывала грудей, oна лишь немного стягивала их, иначе бы разлетелись по сторонам, были они какими-то живыми на вид, будто сами по себе жили, своей жизнью.
— Хочешь? — Тапочка подошла ближе, качнулась к нему.
Вслед движeнию качнулась ее груди, нависли над Лехой.
Но он отпрянул, уперся головой в стену, побледнел.
— Ну ладно, — успокоила его Тяпочка, — не будем спешить.
И она стала медленно стаcкивать с себя юбочку, шаг по шагу расстегивая коротенькую «молнию», обжигая глазами Леху. А когда полосочка темной ткани соскользнула с ее бедер, округлых и также точеных, и упала на пол, Леха увидал, что то, чтo он принял за колготочки, было не ими вовсе, а чулочками. Да, на Тяпочке, на ее прелестных ножках были розовенькие ажурныe чулочки в тон банта, который покачивался при каждом движении. Поверхy чулочков шла краснeнькая резиночка с какой-то бахромой, a yжe от нее вверх тянулась какие-то узенькие бретeлечки-завлекалoчки и крепились они к какому-то, так же непонятномy для Лехи, поясочку. Все было так интересно и волнующе, что Леха невольно облизнулся.
И это не ускользнуло от внимания Тяночки.
Она плотоядно улыбнулась, совела бедрами, подняла плечи, отчего ее груди стали выше и опять сделали попытку разбежаться, и кокетливо проурчала:
— Ну-у, можно меня полю-юби-и-ить?
Леха судорожно кивнул. Она стояла перед ним практически голая — лишь узенькая ниточка трусиков с крохотным треугольничком, почти ничего не прикрывающим, покоился на ее бедрах. И это зрелище заслуживало внимания. Леха не мог оторваться. Он чувствовал, как его плоть набирает силы, как огонь разгорается внутри. И ои уже знал, что без этих ниточек, чулочков, резиночек, брeтелечек все было бы значительно проще, не волновало бы так, не манило.
Он протянул руку. И она подалась навстречу этой руке, коснулась ее животом. Леха отдернул руку, словно от раскаленного утюга.
— Так можно или нет? — почти простонала Тяпочка.
— Можно! — выдохнул Леха с невероятной решимостью и пылом. Если бы она сейчас сказала ему: "Лешенька, сойдем, милый, в загс!", он, не задумываясь, встал бы, оделся и пошел с ней хоть в загс регистрироваться, хоть в церковь венчаться, хоть на каторгу тележку возить. Но она не сказала ничего такого, не предложила.
Она изогнулась как-то жеманно, так, что у Лехи челюсть отвисла, так, что он подтянул колени к груди и сжался в комок. И в следующее мгновение ниточка бюстгальтера слетела, груди разошлись, качнулись, точеные крохотные шарики сосочков, обрамленные желтовато-смуглыми окружиями, будто два зрачка косоглазой красавицы устазйлись по углам комнатушки. А с Лехой чуть инфаркт не случился. Сердце затрепыхалось обезумевшим кроликом в тесной клетке. Пот выступил на лбу, ноги задрожали.
Леха мог бы протянуть руку и погладить эти груди, коснуться, мог дотронуться до плечей, живота… Но руки не слушались его.
А она словно измывалась над ним, понимaя его вожделение, робость, беспомощность, осознавая свою власть. И наверное, она немного переиграла. В то время, когда Лехины глаза скользили со ее ногам, от крохотных черненьких туфелек, вдоль розово-ажурного изящества к обилия плоти, до маленького темного треугольнктакй, ока вдруг как-то вытянулась, закинув руки за голову, повернулась к нему спиной. Это был конец Лехин.
Ничегошеньки на ней сзади не было. Лeха и не знал, что бывают такие трусики — веревочкой скользящие по талии и веревочкой убегающие вниз, пропадающие. Да и не задумывался oн сейчас обо всех этих премудростях и женских уловках. Ему просто бросились в глаза два тугих нежно-матовых полушария гад розoвеющими нoжкани, бросились в глаза груди, выглядывающие маняще из-за спины.
Но все это было лишь началом или предвестием кoнца, потому что в следующую минуту, Тяпочка повернулась к нему боком, выгнула спину, подалась вперед, отчего полушария стали почти шарaми, переходящими в гибкую осиную талию… Леха врoтянул руку, и его ладонь легла на нежную матовую кожу, ощутила упругую податливую плоть, скoльзнула по ней, пальцы начали сжиматься. И Леха застонал. Стон его перешел з хрип.
— Ну что ты, миленький?
Тяпочка повернула к нему прелестную головку, качнула бантом. Она вдруг увидела, что сидящий на кровати парень весь побагровел, стал красным до корней волос. Взгляд ее скользнул вниз… и она заметила на белых трусах расплывающееся темное пятнo. И все поняла. Рассмеялась. И сразу стала простой, не жеманной и кокетливой, а какой-то своей, роднoй. Она обняла Леду, притянула голову к груди. Тут же выпустила. Отвернулась.
— Снимай! — сказала она и протянула руку.
От отбросил покрывало, потом одеяло. Забрался под него и стянул с себя трусы. Oна нaкиула на тело халат. Взяла его трусы и ушла. Через три минуты вернулась, доложила:
— Не боись, высохнут через полчаса! Но теперь ты от меня не укатишься, колобок!
Леха боялся глаз поднять. Он переживал свой позор очень остро. Лучше б ему вообще было умереть, так он считал в эту минуту. Она же так, видно, не считала.
— Лешенька, милый, ты очень впечатлительный мальчик! Но я таких люблю! Я для таких на все пойду! Вот только скажи…
— Чего уж теперь-то говорить, — протянул Леха.
Она подошла к окну, опустила плотную штору. Потом переключила магнитофон с воющего Синдереллы, на интим, мягкий и убаюкивающий. Сказала:
