Евгений Алехин - Третья штанина

Мы разминулись с отцом, когда я выписывался, и опять поругались. Он-то думал, что мне надо помочь с вещами, и поехал за мной в больницу в тот день, когда меня выписали. А я в это время уже благополучно напивался с Мишей. Только вот не соизволил никого предупредить. Но зато на следующий день лежу я на диване, подходит мачеха и начинает орать на меня. Что не получится у меня вот так просто лежать на диване. Я выслушал ее внимательно и ничего не ответил. Только тут зазвонил телефон, а это – меня. Мне звонят и предлагают выйти на работу. Продавать чайники. Я уже и забыл-то об их существовании.

– Конечно выйду, – говорю я.

А потом говорю мачехе:

– К тому же я уже нашел работу.

Одна продавщица ушла в декрет, но вторая тоже уже была беременной. Кто-то о них обеих, видно, позаботился. И вот я явился на точку, и беременная Настя стала мне рассказывать, что к чему. Там, помимо чайников, было еще много чего: всякие брелоки, чехлы для сотовых телефонов и прочая муть. И даже одна микроволновка на верхней полке. Она мне объясняла, как показывать чайники, как пользоваться кассой. А потом она оставила меня одного и ушла на час куда-то. Целый час я сидел и смотрел на посетительниц. Уже стало тепло, и девушки начали оголять ноги. Я сидел в этом своем стеклянном аквариуме со страшной эрекцией посреди торгового центра. И тут подошла молодая китаянка и говорит:

– Я хочу такой, только зеленый.

Я смотрю на нее, и мне неловко встать, я сижу на стуле и тянусь за чайником, потому что, если я встану, эта красивая китаянка увидит мою эрекцию.

– Ой, тут только голубой.

Я дал ей чайник, и она стала его разглядывать. Потом говорит:

– Ладно, давайте голубой.

Я, все так же сидя, поставил чайник на прилавок, взял из-под прилавка ведерко, в котором была вода, налил в чайник и включил его. Вода быстро закипела, я вылил ее обратно в ведерко, вытер чайник полотенцем, положил его в коробку, но не смог пробить чек.

– Простите, – говорю, – я первый день. И я не умею обращаться с кассовым аппаратом.

Она удивленно смотрела на меня. Я еще пощелкал аппарат и, по ходу, совсем вывел его из строя. Китаянка что-то сказала на китайском языке и ушла без чайника. Я посмотрел ей вслед, мечтая о том, как бы все могло у нас сложиться, если бы я был чуть расторопнее. Настя вернулась и спросила, как у меня дела.

– Я обосрался, – ответил я.

Она мне еще пять раз объяснила, как пользоваться кассовым аппаратом, и тогда я все понял. А потом пришла еще одна девушка, мы повесили табличку: «Учет». И стали всё считать. У меня мозг плавился. Мы складывали все цены от всего имеющегося товара, чтобы в результате получить определенную сумму. Два часа считали, а потом получили не ту сумму, которую должны были получить. Тогда они решили прерваться на обед, а потом опять все пересчитать. Беременная Настя и вторая девушка ушли куда-то обедать, а я вышел на улицу и теперь стоял возле торгового центра. Курил, мне-то идти было некуда. И тут меня окликнул какой-то чел.

– Привет, – говорит.

– Привет, – сказал я.

Это оказался один местный поэт – Иосиф Куралов, еще он ведет литературную мастерскую, в которую ходят одни молоденькие девочки. Куралов стрельнул у меня сигарету. Такой серьезный с виду мужик лет сорока пяти. Я слышал про него, что он зашитый алкаш. Он сказал:

– Я прочел твои стихи, и они мне понравились.

– Где прочли?

– В книге, которую выпустил Ибрагимов.

Ибрагимов – это другой поэт, который ведет другую мастерскую – при университете, из которого я недавно отбыл. Там не только молодые девушки. Но это неважно.

– Что еще за книга? – спросил я у Куралова.

Оказалось, что вышла книга, в которую этот самый Ибрагимов собрал всех, кто как-то связан с нашим университетом. Ибрагимов отбирал не по качеству стихов и отбирал не только студентов, а также персонал, преподавателей или, там, работников. У любой университетской технички был шанс стать автором кирпича «Поэты университета».

– На фоне остальных ты хорошо смотришься, – сказал Куралов и предложил мне выпить с ним пива.

– Да я на работу устроился. У меня обед скоро закончится.

Хотя пива хотелось. Куралов расспросил меня о работе, а потом как ни в чем не бывало:

– Ну что, пойдем?

– Куда?

– Пиво пить.

Я кинул прощальный взгляд на торговый центр и пошел с Кураловым. Только пришлось разговаривать о поэзии. А мне, признаться, неловко от этих разговоров про стихи. Он с виду серьезный мужчина, не похож на поэта, а мы сидим с ним в палатке, пьем пиво – это хорошо, – но он тут давай мне зачитывать. О вине, о женщинах.

На следующий день мне позвонила мой работодатель. Пыталась выяснить, куда я пропал. Но я сделал вид, что это не я с ней говорю, а меня нет дома. И больше она не звонила. Проблема моя заключалась только в том, что я оставил у нее в офисе паспорт. Она взяла, чтобы сделать ксерокопию с моего паспорта, и теперь я стеснялся прийти и забрать его. Думал даже заявить о пропаже и сделать новый. Забрал его только через месяц. Пришел к ней в офис, нашел ее. А когда она спросила, куда я пропал, то я сочинил историю о том, как меня ограбили на улице и я провел три недели в больнице.

А пока паспорт мне и не был нужен. Миша свел меня с одним своим клиентом, и тот предложил мне поработать с ним за двести рублей в день. Его звали Славой, он был сварщиком и бывшим наркоманом. То есть раньше принимал тяжелые наркотики, а сейчас только курил и был теперь, как я уже сказал, Мишиным клиентом. За три года до этого я уже работал помощником сварщика. И того сварщика тоже звали Славой. Вот ведь в чем штука.

Нам предстояло поменять трубы в подвале железнодорожного вокзала.

В первый день мы приехали, зря просидели два часа, а трубы так и не привезли. Слава угостил меня пивом, и я вернулся домой.

На второй день мы приехали, зря просидели три часа, а трубы опять не привезли. Слава угостил меня пивом, извинился, что зря отнимает мое время, и я вернулся домой.

На третий день мы начали работать в девять утра и закончили в одиннадцать вечера.

С утра до обеда я растаскивал по подвалу трубы с мужиком, похожим на обезьяну. Ему, казалось, это даже в кайф. Он тащил их, как будто они были сделаны из картона. Я обливался потом. Там было очень тесно, и вход в подвал был только с одной стороны. Поэтому поначалу трубы приходилось тащить почти двести метров через весь подвал. Сверху капала сортирная жижа, было тесно, освещение плохое, сыро, и тут я начал вспоминать о том, как хорошо было в универе. Сидел бы в уютной аудитории – такие предательские мысли. Дотаскиваю эту трубу, думал я, возвращаюсь, сажусь в маршрутку, и больше вы меня не видели. Но мы брали следующую трубу и опять тащили ее в конец.

– Что ты такой хилый? – спрашивал у меня человек-обезьяна.

– Какой уж есть.

Ему было удобнее. У него были кирзовые сапоги и в несколько раз больше силы, чем у меня. Однако к обеду это закончилось. Славе жена, или теща, или хрен знает кто положили на обед лапши и тушенки. Мы поели, протянули кабель и начали варить. То есть я держал трубы, а Слава орудовал. Только кабель был хреновый, изоляция была хреновая, а ноги уже промокли, мы все были в грязи и, боюсь, даже отчасти в моче, и нас постоянно било током. Еще у Славы была шутка. Например, я сяду на трубу отдыхать, закурю, а он – жах! – в трубу держаком от сварки. Разряд мне в задницу. Я с перепуга соскакиваю, а он себе хохочет. Такие шутки меня раздражали. Но еще больше раздражало, когда он делал неправильно, и нам приходилось переделывать. Под конец первого дня я уже был так издерган, что хотел дать Славе по роже. Но потом я ехал в маршрутке домой, и в кармане у меня лежали две сотни. Я с нетерпением ждал выходных и уже видел в мыслях, как буду тратить заработанное.

И после третьего рабочего дня я сидел перед телевизором. Я старался не заснуть, потому что, когда работаешь больше двенадцати часов в день, каждая минута безделья кажется драгоценной. А если заснуть – сразу проснешься, и опять на работу. Так вот, около полуночи мне позвонил Костя Сперанский и сказал, что мою бывшую девушку собираются отчислять из института. Он ведь, если я забыл сказать, учился с ней в одной группе.

– Ты бы повлиял на нее, – сказал он.

Я тут же перезвонил ей самой и сказал:

– Что за дела? Почему тебя хотят отчислить?

Она сказала, что должна сдать два материала по журналистике. Репортаж и интервью.

– И в чем проблема?

– Не могу.

– Что значит не можешь?

– Нет, – говорит, – вдохновения.

Я сказал ей, что, если она такая дура, я за нее напишу. Был четверг, и я велел приехать ко мне в субботу. Она не поверила, что я смогу хорошо написать. Но я сказал:

– Не забывай, что я поэт и писатель.

И она согласилась. Но предупредила:

– Я приезжаю, мы пишем, что нужно, и все.

– И все, – согласился я.

Я плохо спал и плохо работал на следующий день, потому что ждал предстоящей встречи со своей бывшей, но до сих пор горячо любимой девушкой. Нам нужно было все доделать со Славой в пятницу, поэтому мы торчали в этом подвале до половины двенадцатого. Меня опять било током, и я вспоминал речь Хемингуэя «Писатель и война». И думал о том, что я ничем не хуже Хема, потому что для кого-то школа жизни – это война, а для меня – разряд в задницу, что я, как настоящий мужчина, работаю по двенадцать-четырнадцать часов в день и скоро стану настоящим писателем.