Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Ребята, вы не бывали в «Хижине»? — спросил Фрэнк на заре их Дружбы с Кэмбеллами.
— Что ты, дорогой! Им не понравится, там ужасно, — сказала Эйприл.
Неуверенно улыбаясь, Кэмпбеллы переглянулись, готовые выразить отвращение, радость или другое чувство, какое больше угодит Уилерам.
— Почему это? — настаивал Фрэнк. — Готов спорить, им глянется. Ну да, кабак на любителя, — объяснил он. — Понимаете, этот гадюшник такой мерзкий, что почти симпатичный.
В летний сезон 1953 года компания побывала в «Хижине» только раз, оправдывая свой визит потешным отдыхом от более претенциозных развлечений, но уже следующим летом походы сюда превратились в дурную привычку; все четверо понимали, что это лишь один из показателей их деградации, и потому столь рьяно ухватились за идею «Лауреатов». В период репетиций «Окаменевшего леса» посещения «Хижины» резко сократились (по дороге домой выпить было можно в других, более тихих местах), а после горестного провала спектакля прекратились вовсе, ибо дальнейшие визиты означали бы признание своего морального поражения.
— Пошло оно все к черту! — сказал Фрэнк после очередной увядшей попытки завязать беседу в гостиной Кэмпбеллов. — Рванули в «Хижину»?
И вот теперь они бесперебойно заказывали выпивку, парами качались в медленных танцах и молча пережидали грохот быстрых. Несмотря на всю сумбурность вечера, неловкости не ощущалось — во всяком случае, так казалось Фрэнку. Его не тревожило, что Эйприл с загадочным видом отстранилась от компании, как в самые худшие времена. Прежде он бы развязал пупок, стараясь оживленной болтовней добиться ее ласковой улыбки или хотя бы прикрыть ее хамство перед Кэмпбеллами (а как еще это назвать, если она, вытянув шею и приспустив тяжелые веки, сидит, точно королева с плебеями?); теперь же он откинулся на стуле, тихонько постукивал пальцами в такт ритмам Стива Ковика и, ограничившись легкой шуткой, думал о своем.
Жена нерадостна? Жаль, но это ее проблема. Ему своих забот хватает. Это жесткое отношение, не отягощенное чувством вины и смятением, было внове, но удобно, как новый темно-коричневый габардиновый костюм молодого управленца (вариант того, что носит Барт Поллок, но лучше и с большим вкусом). Возобновленный роман с Морин поднял его самооценку настолько, что его отражения в зеркалах отвечали ему прямым невозмутимым взглядом. Смотревшее на него лицо героическим не назовешь, но оно не было лицом мальчика, проникнутого жалостью к себе, или встревоженного затурканного мужа; из зеркала смотрел спокойный и уравновешенный, неглупый человек, вид которого был весьма приятен. Вскоре баловство с Морин придется изящно закончить — оно свою службу сослужило, — но пока вполне можно его посмаковать. Чем сейчас он и занимался: чувственные ритмы том-тома напоминали толчки ее бедер, а вихрящаяся танцующая толпа пробуждала всякие сладострастные воспоминания.
Три последних раза они не могли воспользоваться квартирой, потому что подруга была дома, и Морин удивительно легко согласилась на гостиницу. Под охраной безымянности и запертой на два оборота ключа двери они запивали вином заказанные в кондиционированный номер бараньи отбивные, не тревожимые уличными звуками и шорохом машин двадцатью этажами ниже; они резвились на просторах огромной кровати, а потом барахтались в клубящейся паром пенной ванне и заворачивались в безразмерные полотенца. Посадив Морин в такси, он отправлялся на Центральный вокзал, ликуя, что так ловко осуществил грезу всякого женатого мужчины. Никакой суеты, никаких осложнений, тайна осталась в сбитых простынях номера, записанного на чужое имя, и он успевает на поезд в десять семнадцать. Все просто нереально здорово, словно в историях ушлых солдат о трехдневных увольнительных, проведенных с девочками из Красного Креста. Разумеется, долго так продолжаться не может. Но пока…
А пока он дружески ангажировал Милли Кэмпбелл на два медленных танца подряд. Взмокшая нескладеха Милли безумолчно тараторила («Ой, Фрэнк, я уже сто лет так не напивалась…»), но если пригласить Эйприл, та скажет: «Здесь ужасно, поехали домой», а уезжать не хотелось. Он бы с удовольствием вернулся домой один (по-холостяцки принял бы стопочку на сон грядущий и с книжкой завалился в постель), но это невозможно, а потому лучше оставаться в этом живом кавардаке, где грохочет музыка и дешевая выпивка, где в новом, отлично подогнанном костюме чувствуешь себя превосходно.
— Фу… Чего-то мне… Извини, Фрэнк, я на секунду… Пошатываясь, Милли побрела в дамскую комнату, и Фрэнк получил возможность достойно отметиться у стойки. Милли не было долго; когда она появилась, в синем свете ее измученное лицо казалось серым.
— Боже мой… — Она пыталась улыбаться, но от нее потягивало рвотой. — Наверное, мы поедем домой. Кажется, я чем-то отравилась. Ужасно, что я испортила вам вечер, наверное, ты считаешь меня…
— Не ерунди. Сейчас найду Шепа.
У дальней стены пьяно качавшегося зала Фрэнк высмотрел рыжую башку Кэмпбелла и головку Эйприл; пара заметила его настойчивые призывные знаки, и вскоре вся четверка блуждала среди темного моря машин, расположившихся на хрустком гравии.
— Куда идти-то?..
— Сюда… Вот тут…
— Как ты, дорогая?
— Ну и темнотища…
Во все стороны расходилось волнистое покрывало лоснящихся автомобильных крыш, из-под которого выглядывали бесконечные ряды радиаторов и хитросплетение выпуклых бамперов в несчетных блестках от неоновой вывески. Чтобы сориентироваться, Фрэнк чиркнул спичкой и прямо перед собой увидел всполошившиеся тела — он спугнул парочку, устроившуюся в машине. Чертыхаясь, Фрэнк отпрянул в соседний проход.
— Да где ж наши тачки? Кто-нибудь помнит?
— Сюда! — позвал Шеп. — Вон там, в последнем ряду… Мать твою за ногу! Мою заблокировали.
Багажник его большого «понтиака» почти упирался в дерево, а перед капотом стояли две машины — ни сдать назад, ни вырулить вперед.
— Вот же вляпались…
— А эти скоты безмозглые…
— Сволочное дерево…
— Погодите, одна-то машина у нас есть, — сказал Фрэнк. — Отвезем Милли и вернемся. Может, к тому времени…
— Ну да, всю ночь будете кататься, — простонала Милли, — и ваша нянька вас разорит. О господи…
— Значит, так, — выступил Шеп. — Все едем домой, потом на твоей машине я возвращаюсь… нет, не получается…
— Слушайте меня. — Трезвая властность в голосе Эйприл всех заставила смолкнуть. — Все очень просто. Фрэнк отвозит Милли и едет домой — стало быть, обе няньки свободны, — а мы с Шепом ждем здесь, когда придурки уберут машины. Это единственно разумный вариант.
— Отлично. — Фрэнк достал ключи и шагнул к своей машине. — Значит, решено?
Когда с шоссе № 12 подмигнули хвостовые огни машины Фрэнка, а к Шепу вернулась способность соображать, он понял, что поддерживает Эйприл под изящный локоток и они возвращаются к «Хижине», где теперь пульсировал ритм медленного сентиментального вальса. Никакие преступные фантазии не могли измыслить лучшего способа остаться с ней наедине, и самое смешное, что он не приложил к этому ни малейших усилий, все получилось благодаря единственно разумному… Стоп, погодите! Они уже поднимались по ступеням в красно-синих бликах, а хмельной мозг все еще бился над закавыкой. Минуточку… ведь она могла сама отвезти Милли, а Фрэнка оставить здесь. Разве это не разумный вариант?
Когда Шеп справился с логической задачей, они уже были в зале; Эйприл повернулась к нему, уткнув серьезный взгляд в лацкан его пиджака, и не оставалось ничего другого, как, легко обняв ее за талию, влиться в танец. Если спросить, нарочно ли она это сделала, выставишь себя дураком, а если самому предположить умысел, можно оказаться полным идиотом. Пальцы Шепа робко скользнули к ее копчику, горячая щека прижалась к ее волосам, и он поплыл в музыке, преисполненный смиренной благодарности за то, что это произошло, не важно, как и почему.
Все было как прошлым летом, но только гораздо, гораздо лучше. Во-первых, тогда она перепила, и, сколько бы он ее ни мял и ни тискал, было ясно, что это улица с односторонним движением: Эйприл так окосела, что даже не понимала, как много ему позволяет, и, откидывая голову, безостановочно балаболила, словно они сидели за карточным столом, а не прижимались друг к другу всем телом. Нынче же она была трезвая и почти не говорила; казалось, она все чувствует наравне с ним и откликается на малейшее прикосновение, уступая и противясь робким ласкам его пальцев, отчего сердце грозило вот-вот разорваться.
— Выпить хочешь?
— Давай.
У стойки с завсегдатаями они смущенно прикладывались к стаканам и дымили сигаретами, но Шеп не знал, о чем говорить. Он потел и чувствовал себя неумехой-девственником, который на первом в жизни свидании сгорает от затаенного желания.
