Герман Кох - Звезда Одессы
— Господин Морман, вы спите?
Четыре секунды я, весь в поту, сомневался, — что, если я не сплю и она захочет войти с пылесосом? — но потом открыл глаза; действительно, в дверях виднелась только голова, длинные черные кудри доходили почти до дверной ручки.
— Если хотите, могу заварить вам чашку чаю, — сказала она.
Она не двинулась дальше — только увешанная кольцами рука показалась из-за края двери.
— Чашку чаю… — Мой скрипучий голос сопровождался хриплым, вырывающимся наружу присвистом, который говорил о наличии какой-то слизи или мокроты; я прочистил горло.
— Фатима, по-моему, это очень хорошая мысль, — сказал я. — Но может быть… может быть…
Она продолжала выжидательно смотреть на меня своими большими черными глазами.
— Да? — сказала она.
— Над кухонным столом стоит бутылка, — сказал я. — В шкафчике, наверху справа. «Джек Дэниелс». Пожалуй, можно добавить капельку в чай.
Я не знал, как Фатима воспримет мою просьбу — вдруг она верующая и религия не позволяет ей наливать алкоголь? С марокканцами никогда не знаешь заранее, бывают и такие, что напиваются до чертиков, но я слышал рассказ об одном марокканце, владельце маленькой транспортной фирмы: он отказывался развозить рождественские подарки, поскольку те могли содержать алкоголь. Но Фатима одарила меня теплой улыбкой. А при виде ровного ряда ее белых зубов мне показалось, что в комнату проник тонкий луч солнца.
— Говорят, это помогает, если нужно быстро пропотеть, — добавил я, но голова с черными кудрями и белыми зубами вдруг исчезла, и я услышал только шаги на лестнице.
Должно быть, потом я ненадолго забылся и видел дурные сны, которые до сих пор могу вспомнить, сцену за сценой; сначала вернулся сон о мусорных мешках, они все еще лежали штабелями у дерева, и, как ни старались мусорщики сваливать их в машину по два или по три, штабелей не становилось меньше.
Но потом пришел более отчетливый, почти реалистичный сон, ясность которого не оставляла никаких сомнений; во всяком случае, не требовался никакой туманный сонник, чтобы объяснить возможные глубинные слои его смысла.
В этом втором сне я стоял перед зеркалом в ванной, смутно напоминавшей ванную в доме шурина и невестки. Я курил сигарету, вдруг дверь открылась и женский голос сказал: «Ах, извините, дверь была не заперта». Я обернулся и увидел глаза невестки. Невестка, в свою очередь, смотрела не столько на меня, сколько на сигарету, зажатую между моими пальцами. «Туалет внизу занят», — сказала она.
Это все еще было во сне, потому что в действительности их квартира располагается всего на одном жалком этаже, и не важно, сколько там туалетов, один или два; но речь вовсе не об этом. Важно было то, что я чувствовал себя застигнутым на месте преступления с сигаретой в руке, меня застигли и пристыдили, словно мне, взрослому мужчине сорока семи лет, нельзя было покурить в ванной у родственников жены. Точнее, то обстоятельство, что я курил в ванной, в достаточной мере говорило о запретном и тайном характере этого деяния. С этой точки зрения сон был похож на сны о выпускных экзаменах, которые ты держишь снова и снова, хотя в действительности они сданы больше тридцати лет назад. В этом сне я чувствовал стыд перед собственной невесткой за курение, но в то же время считал себя слишком старым, чтобы быстро прятать сигарету за спиной или торопливо ее гасить. Я медленно поднес сигарету ко рту, сжал ее губами и смерил невестку взглядом — с головы до ног.
— Я как раз управился, — тихо сказал я, выпуская дым.
У Ивонны Вринд-Классенс, как и в действительности, были волосы, остриженные очень коротко. Не просто коротко остриженные волосы, а такие коротко остриженные волосы, о которых надо что-то сказать; если же молчать, то делать это многозначительно. Она носила очень подходящие очки, которые тоже всемерно привлекали внимание, словно это были всем очкам очки, а не просто приспособление, позволяющее лучше видеть. Ясно, что, как во сне, так и наяву, она выбирала эти очки в сочетании с этой стрижкой и дурацкой спортивной курткой фирмы «Найк», снабженной капюшоном, чтобы выглядеть моложе или, во всяком случае, современнее — но в результате другим лишь казалось, что до ее кончины остается гораздо меньше времени. Так или иначе, в тот момент мы еще стояли друг напротив друга, и я решил продолжать курить как ни в чем не бывало, а в следующую секунду схватил невестку за короткие волосы на затылке. Разумеется, ухватиться было не за что, но все же длины волос оказалось достаточно, чтобы ударить ее головой о край раковины. Не очень долго, всего несколько раз, один за другим, коротко и сильно, так что звон разбивающихся стекол очков смешивался со звуком отламывающихся зубов, стучавших по фарфору раковины, словно разом расколотили целый сервиз, а кровь брызгала не только на куртку, но и на зеркало, на занавеску душа и в сток ванны. Ивонна к тому же что-то кричала — «Какая муха тебя укусила?» или «Что я сделала?», — но, помнится, я, все еще во сне, разъяснил ей единственную причину, по которой ей следует смириться с таким обращением: она ничего, совсем ничего, не делает и со своими очками, со своей спортивной курткой, со своими волосами вмешивается в естественный ход вещей, напрасно пытаясь отсрочить собственную смерть. Но все это было уже не важно, так как в дверях ванной появился шурин: лицо его выражало не столько испуг или злобу, сколько любопытство.
«Что ты сделал?» — осведомился он, скорее заинтересованно, чем возмущенно; по логике вещей настала его очередь колотиться головой о край раковины, но что-то меня удержало — внезапно навалившаяся усталость, помешавшая довести дело до конца, и ощущение, что брать в оборот обоих было бы уже слишком.
Поэтому я ответил: «Я вместо тебя занимался воспитанием твоей жены»; думаю, после этого пора было идти вниз. Да, верно: внизу вовсю что-то праздновали, и, если бы мы задержались наверху, люди стали бы интересоваться тем, куда мы подевались; во всяком случае, так шурин объяснил ситуацию мне, а потом, насколько я помню, и своей жене, все еще собиравшей отломанные зубы по всей раковине. «Идем, потом разберемся» — так звучали его последние слова в том сне, перед тем как я, весь в поту, скрипя зубами, открыл глаза и увидел, что на краю кровати сидит Фатима с дымящейся кружкой в руках.
Я сел прямо, опираясь на подушки, и взял у нее кружку; она не пожалела «Джека Дэниелса», констатировал я, к своему удовольствию.
Не успел я сделать и глотка, как Фатима протянула руку и положила мне на лоб махровую рукавичку. Рукавичка лежала на лбу, неподвижная и прохладная, а потом я почувствовал пальцы Фатимы.
— Вы разговаривали во сне, — сказала она тихо.
Я постарался ухмыльнуться как можно глупее.
— Вот как? — сказал я беззаботно, словно сказанное не вызвало у меня непосредственной заинтересованности. — И что же я говорил?
Фатима прищурила свои черные глаза и склонила голову набок, при этом ее черные кудри свесились, почти доставая до одеяла.
— Я плохо разобрала, — сказала она.
Ее пальцы нажали на рукавичку, через бровь по всему носу покатилась капля; я отхлебнул чая, который уже остыл до приемлемой температуры, так что его можно было бы выпить залпом — для достижения максимального эффекта. Но пока Фатима сидела на краю кровати и мягко массировала мне лоб через мокрую рукавичку, я сдерживался.
— Ты, конечно, разобрала, — сказал я.
Я улыбнулся ей — наверное, довольно тускло — и подмигнул. Это вышло само собой, словно моими веками управляла сила, могущественнее меня самого, или что-то — а может быть, кто-то, — мотивы которого не совпадали с моими.
Пальцы в рукавичке остановились, потом отпустили ее, и я почувствовал, что она сползла вниз, к бровям. Фатима серьезно смотрела мне в глаза.
— Вы сказали: «Ты никогда ничего не делала»…
Она замолчала и глубоко вдохнула; собственно, я не удивился бы, если бы она опустила глаза, но взгляд ее по-прежнему был устремлен на меня.
— А потом вы употребили в отношении женщин слово, которое, вообще-то, нельзя произносить… — сказала она. — Слово, с помощью которого женщинам дают понять, что они не стоят даже… даже…
— Верблюда? — выпалил я.
Может быть, виной тому был «Джек Дэниелс» в чае или мое общее состояние и затравленный нурофеном и алкоголем мозг, но в тот день мне хотелось преимущественно легких разговоров.
К немалому моему облегчению, Фатима засмеялась.
— Можно сказать и так, — ответила она.
— А где именно ты жила? — быстро спросил я, пока не вернулась серьезность. — Я имею в виду, где именно в Марокко?
— В Ужде, — сказала она. — Точнее, в маленькой деревеньке в горах Эр-Рифа, между Уждой и Эль-Хосеймой.
