Владимир Кормер - Наследство
С покосившегося крыльца без перил Мелик и Вирхов взошли в дом, в холодные сени с устоявшимся запахом керосинок. Не нащупав в темноте скобы, они потянули за отставший дерматин дверной обивки и перешли в другие, теплые сенцы, откуда слева вела крутая лестница на чердак, в мансарду, а дверь справа — в жилые комнаты. За нею были слышны детский плач и смех мужчины, подтрунивавшего над ребенком. Мелик, шедший впереди, наклонил ухо к двери:
— Это что же, Левка снова здесь?
— Кажется, да, — Вирхов в темноте наткнулся на него. Мелик трижды стукнул кулаком по косяку и дернул дверь.
— Это что, заперто?! — закричал он, встревожась, так как дверь не поддалась.
Он рванул еще раз, дверь отворилась. Они вошли в крошечную кухоньку, где беременная Ирина в замызганном переднике возилась у печки.
— Что, так постишься, что сил не стало? — спросила она, распрямляясь.
— А ты что в таких опорках ходишь? — огрызнулся Мелик, взглянув на ее ноги в разодранных и разрезанных валенках: у нее было варикозное расширение сосудов. — Смотри, как старуха скоро будешь.
— Ладно, иди, иди, — сказала она. — А ты, Вирхов, тоже хорош, подобрал себе приятеля.
Вся кухня была шириной в два шага. Дальше, через проем со снятой дверью и отброшенной сейчас, тоже замызганной занавеской, была комната, оттуда выглядывали сидевшие за столом гости: Ольга, Лев Владимирович и вчерашняя беленькая приблатненная девушка. Там был и еще кто-то.
Мелик уже вошел туда и, сняв пальто, бросил его на кушетку в углу; кроме стола, кушетки да тумбочки с радиоприемником, в комнате ничего больше и не было. Вирхов вошел следом. Под потолком горела лампочка без абажура. За непокрытым столом, где стояла лишь кастрюля с остатками супа, несколько граненых стопок и чашек да лежал прямо на столе искромсанный хлеб, сидели еще Григорий и сын Льва Владимировича, Сергей, с горлом, обмотанным шарфом. Дверь в другие комнаты была закрыта. Теперь она отворилась, и маленькая девочка с грязными босыми ножками появилась на пороге, щурясь на яркий свет.
Ольга, перегнувшись к ней, спросила:
— Тебе чего, Сашенька?
За дверью послышался стук еще одних детских ног, уже обутых; зареванный мальчик лет пяти — Леня, старший сын Ирины, высунулся оттуда и, схватив за руку, увел сестренку. Потом он вышел снова и, все так же хмуро оглядывая присутствующих глубокими, темными глазами с синими обводами вокруг, лег на кушетку, подперев голову рукой.
— А где прочие? — поинтересовался Вирхов.
Выяснилось, что Борис с Ольгиным племянником отправились в сельсовет узнавать насчет дома. С ними увязался и вчерашний именинник, утверждавший, что — по святцам — именины у него и сегодня тоже. Мелик удивился, что тот еще на ногах.
— Едва-едва, — сказал Сергей простуженно. — Я боюсь, что они его потеряют по дороге. Вы их не встретили? Их что-то долго уже нет.
— А именинника-то зачем пустили? — упрекнул Мелик. Ирина крикнула из кухни:
— Он, конечно, надеется, что ему удастся перехватить еще в магазине! У него рубль-то уж припасен!
Сын Льва Владимировича, Сергей, потупясь, сделал гримасу, изображавшую, что он улыбается. Здешние очень чтили его и то же самое — старшие. Он был способный лингвист, но его губило странное, несколько как бы заторможенное отношение к жизни, с немного печальным любопытством к элементарным, первичным, земным ее формам (Захар, конечно, уверял, что это буддийское). Сейчас Сергей был болен, это состояние было органично ему при его всегдашнем интересе к жизни тела, но одновременно как-то особенно унижен, обостренно ощущая здоровье каждого из присутствующих здесь и особенное здоровье своего неувядающего отца. Он сидел сгорбясь, глубоко запрятав подбородок в шарф, а зябнувшие руки — в карманы, ни на кого не глядя, и если начинал говорить, то лишь о том, как локализуется в нем его простуда, кочуя по зеву, гландам и бронхам из одного места в другое.
Мелик достал из своего и вирховского пальто, бесцеремонно стряхнув лежавшего на них мальчика, обе бутылки.
— Смот'рите, смот'рите! — закричал Григорий.
— Да, теперь напьемся, — заметил Лев Владимирович, посматривая на беленькую девочку.
— Если еще и те принесут, тогда — да. — Она курила и пускала дым кольцами.
За вчерашний вечер она поняла, что прежняя ее роль и повадка здесь не вполне подходят, ей хотелось быть уже другой и войти в эту компанию не приведенной для экзотики б…, а на равных с остальными, светскими и интеллигентными женщинами, но она еще не совсем представляла себе, что именно она должна делать, и держалась немного принужденно, присматриваясь и жадно запоминая, как ведет себя Ольга и что говорит Ирина, о которой она слышала, что та очень умна.
— Да, — неизвестно чему радуясь, подмигнул Лев Владимирович. — Деловые люди стали. У всех дела!
— Перестаньте! — воскликнула Ольга. — Они, быть может, зашли к Алешкиной хозяйке. Там девочка больна, — прибавила она боязливо, с тем выражением, с каким могла бы сказать это Таня.
Возможно, это было у нее подсознательное: ей все время хотелось спросить, почему они пришли одни, раз она знала, что они должны приехать с Таней. Наконец она не выдержала:
— Ну а как ваша поездка? Как святой человек?
— Ты о ком? — холодно спросил Мелик.
— Да о вашем, как его? отец Владимир Шапиро, так, что ли?
— Отец Владимир Алексеев, — надменно поправил Мелик.
— Все одно, — дерзко сказала Ольга. — Как его паства, все разбредается?
— Нет, не разбредается.
— Ну а тебе как? — не унимаясь, обратилась она к Вирхову.
Тот повертел в руке стакан с водкой.
— Я как-то не составил себе ясного мнения, — промямлил он. — Ничего, милый человек, — постарался он произнести насколько можно непринужденней.
Они выпили. Вирхов заглянул в кастрюлю; там на дне были остатки как будто уже прокисшего супа. Он не стал есть и отломил хлеба.
— А я, — начал Григорий с необыкновенно глубоким и сильным выражением, какое у него иногда бывало, — я не ве'рю, что священник русской П'равославной Це'ркви (…) вполне чист. Когда я стою в це'ркви, я пытаюсь заставить себя не думать, но последнее время не могу. Я знаю, что сошествие Духа Святого может быть независимо от земных дел, что орудием Святого Духа может стать последний каторжник… но для себя, когда я вижу эти довольные сытые лица, я не могу не сомневаться. Как могут эти люди общаться в своей Пат'риа'рхии с явными агентами КГБ, а потом совершать таинства?! Не теряют ли от этого таинства силу?! Ну вот скажи, — обернулся он к Мелику, — с канонической точки зрения таинства не теряют силу от того, кто их совершает?
— Это сложный вопрос, — ответил Мелик, — но если священник рукоположен по чину, то есть если рукоположение совершено прежде всего лицом, которое само обладает на это правом в силу апостольской преемственности, а вновь рукоположенный не нарушил ничем…
Григорий, не дослушав, махнул рукой:
— Не нарушил ничем! — он передернулся от отвращения и с ненавистью посмотрел на Мелика, собираясь еще что-то сказать; потом передумал и отвернулся, прикрыв глаза большими веками.
— Но тут дело, по-видимому, в том, — попыталась помирить их Ольга, — что мы все равно должны поддерживать эту Церковь, потому что, помимо нее, у нас нет ничего другого. Если мы хотим, конечно, чтобы все это (…).
Григорий секунду или две смотрел на нее неподвижным безумным взглядом, потом вскочил так, что она отшатнулась.
— Вот это и есть ложь, ло-о-жь! — завопил он истошным голосом. — Это самое страшное, что может быть, потому что мы этим обманываем себя! Мы договорились между собою что это так, мы приняли это условно, из внешних соображений, которые не имеют к религии никакого отношения! Это как сейчас в Из'раиле. Они тоже приняли это. Во имя интересов государства они согласились считать, что ве'рят в Бога!
— Ты-то откуда знаешь, согласились или нет? — спросил Лев Владимирович.
— Я знаю! — гневно крикнул Григорий. — Вон Алексей получил письмо от Фельштейна.
— Это какой Фельштейн? Тот самый?
— Из Таллина. Который играл с Алешкой на скрипке, — объяснила Ольга, — математик. Помнишь?
— Он уехал? — поразился Лев Владимирович. — Я не знал. Где же он сейчас?
— В Иерусалиме.
Григорий вымолвил это с трудом, как бы стыдясь заранее, что сам он все еще не там, и зная, что Лев Владимирович не упустит случая пройтись на его счет.
— Замечательно! — и в самом деле восхитился Лев Владимирович. — Вот видишь, и тебе надо ехать туда, а не валять дурака. Давно бы уже все там были, а вы все только языком мелете. Да, — вспомнил он. — Письмо. Так о чем же он пишет?
Григорий не ответил. — Ну все же.
Григорий с тоскою поднял круглые глаза, в которых постепенно, по мере того как он их подымал, разгоралось негодование:
