Энни Прул - Горбатая гора
— И эта тема кажется тебе неинтересной потому, что она про историю Вайоминга? — уточнил дедушка Николь, доставая из внутреннего кармана бутылку и откручивая крышку.
— Да, наверное.
Вокруг все та же тень, отбрасываемая кустами, вечный ветер и бесконечное заграждение.
— Послушай-ка меня, малыш. В этом штате происходили чертовски важные события, — сказал старик и сделал глоток из бутылки.
Чтобы доклад получился совсем полным, в воскресенье дедушка Николь отвез детей к историческим местам, показав им оба форта. Сначала они посмотрели на памятник лошади в Форт-Ларами, потом на мемориальную доску в честь Португальца Филипса на каменной колонне близ Форт-Керни. Шай взял тогда мамин фотоаппарат и сделал несколько фотографий. Ни одна не получилась.
— По-моему, глупо ставить памятник лошади, — заявила Николь.
— Боже мой, да каких только памятников нет в Вайоминге! — воскликнул дедушка. — Чего только не изображают: трубки мира, ранчо-пансионаты, скалы, угольные шахты, солнечные часы, погибших фермеров, самосуд и смертные казни, масонские ложи, индейцев, лесорубов из Дюбуа, пожарников, бани и чирикающих синиц. Даже есть памятник Литтл Бэйб, самой старой лошади в мире. Она умерла в возрасте пятидесяти лет. Ну, и раз уж мы заговорили о лошадиных задницах, в нашем штате поставили памятник первой женщине-губернатору Вайоминга.
— Роберт, — возмутилась бабушка, для которой эта колкость предназначалась.
Она посещала собрания, посвященные памяти миссис Нелли Тэйлоу Росс, вдовы губернатора, которую саму избрали на этот пост в 1924 году, хотя для бабушки это было и непросто, ведь миссис Росс состояла в Демократической партии.
Когда они возвращались домой, солнце было позади них и уже садилось, отсвечивая на затылках бабушки и дедушки ярко-желтым канареечным цветом. Они ехали мимо обрывов, вдоль дороги не росло ничего, кроме полыни. На востоке из-за темно-красных облаков неба было не видно. Солнце село, и сумерки размыли очертания всех предметов. Дедушка время от времени прикладывался к бутылке, от него пахло виски. Потом он протянул бутылку жене, но та отказалась. Шай откинулся на спинку сиденья — день выдался длинный, и он хотел спать. По радио Эрик Клэптон распевал песенку про застреленного шерифа. Вокруг сгущалась тьма.
В полудреме он почувствовал тепло ее пальцев, еще не коснувшихся его. Николь положила свою разгоряченную руку ему между ног. Шай и представить себе не мог, что такое возможно. Словно откликаясь на эрекцию, девочка пошевелила пальцами. Движение было едва ощутимое, но этого хватило, чтобы довести его до первого в жизни оргазма. Руку Николь не убрала, и вскоре он кончил еще раз. Шай не пытался к ней прикоснуться, даже не двигался, искренне веря в невинность и случайность происходящего. Клейкое месиво в штанах, жар ее руки, гул мотора, запах дедушкиных сигарет — заднее сиденье машины превратилось в потайную пещеру. Его переполнило чувство благодарности к Португальцу Филипсу и его скакуну. Оказавшись на ранчо, Шай выскочил из машины и, даже не взглянув на Николь, побежал на свет фонаря к дому, отмахиваясь от мотыльков, врезавшихся в него мягкими пулями.
Много лет спустя он задумался, откуда Николь знала, как себя вести. Хотя в возрасте двенадцати лет он и верил в случайность того события, в тридцать семь Шай понял, что невинным тогда был только он. Она совратила его, но кто же научил ее этому?
Ранчо «Скрипка»
Ранчо было залито солнцем, миссис Вирч сидела на деревянном стуле, а ее сын Скиппер — уже немолодой, начавший седеть мужчина — нежно расчесывал ее тонкие белоснежные волосы, едва не касавшиеся пола. Он поставил расческу ручкой вниз в черную банку и принялся заплетать матери первую косу.
— Куда это Халс запропастился?
Она хотела позавтракать, но у них было правило: есть всем вместе.
— Он ушел рано утром.
— Да уж, непростое это дело, мир спасать.
Теперь им придется ждать его. Она заметила какого-то человека у загона, но для Халса он был слишком плотно сложен.
— Так Бирчи дела не делали, — завела старушка. — Отец бы в гробу перевернулся, узнай он про ваши дурацкие заборы и про то, как вы тратите время на всех этих чиновников.
— Зато есть результат. Там, где мы собрали сено в небольшие кучки. — ведь с тех пор, как тут появились Бирчи, там вообще ничего не росло, — земля стала мягкой, теперь там растет трава. Мама, ты понимаешь, что землю истощили, ручьи осушили? Ты только глянь на отчеты начала века — здесь столько всего росло, столько воды было. Теперь все изменилось. Земля затвердела, иссохла. Покрылась коркой. Мы с Халсом смотрим в будущее, думаем о том, как со временем здесь все зацветет.
— Все это хорошо, но поверь, Скиппер, остальные фермеры будут поступать так, как им вздумается. А они твои соседи. И думают они не о будущем. Мысли о будущем — это роскошь, которую не каждый в состоянии себе позволить. Уж можешь мне поверить.
— А мы с Халсом чувствуем, что это самое важное. Времена меняются. Ты лучше других знаешь, что работа на ранчо тяжела, а приносит жалкие гроши. Нельзя, чтобы наши пастбища и дальше сокращали. Надо что-то делать. Нам дают меньше земли, а если еще проведут федеральную реформу, то с орошением станет совсем туго. В конечном итоге все это ударит по нашему карману. Не хочу говорить ничего плохого про папу, но все, что мы делаем сейчас с Халсом, — это результат того, что делали они с дедом.
— Это Бонни там?
— Да.
Первая коса получилась ровной и крепкой, Скиппер перетянул ее красной резинкой для волос. Он заметил, как Бонни направилась к дому.
— Она уже заходит. Чего-нибудь приготовит. По крайней мере, кофе мы получим.
— А большего мне и не надо. Разве что черного хлеба еще. А то когда еще Халс вернется.
— Думаю, вполне можно позавтракать без него. Халс не обидится.
— Зато я обижусь. Мы дождемся его. Халс этого заслуживает.
Но они не дождались его. В половине седьмого Скиппер взял кусок ветчины и положил его на хлеб вместе с зажаренным яйцом, добавил немного острого соуса и сел за стол. Перед ним лежала открытая книга — стихи Эдварда Тейлора. Он принялся негромко читать вслух:
Тону я, Господи! И что с того.Что тот поток, в котором я плыву,Пропитан самым нежным ароматомИль океан, до берегов заполненный водой живою?
Скиппер был в свое время женат, и у него даже было двое сыновей. Но однажды мальчики играли в багажнике новой машины и случайно захлопнули крышку, а родители тем временем относили продукты в дом. Той осенью цены на мясо взлетели, и они купили новенький седан для Сионы.
— А где мальчики? — забеспокоилась мать.
Они обежали весь дом, звали малышей, ездили по ранчо и выкрикивали имена мальчиков, которые в тот момент задыхались в багажнике. День тогда выдался очень жаркий, и Скиппер надеялся, что дети быстро потеряли сознание и поэтому не слышали крики родителей в метре от себя. В один момент что-то — быть может, резкое движение птицы? — заставило его остановиться и открыть багажник. Там было как в печке — жарко и нечем дышать. В нем лежали обмякшие, посиневшие тела сыновей. Говорят, время лечит. Но это неправда, такое горе остается навсегда, и оно точит изнутри, даже когда в тебе живого места уж не осталось. Сиона переехала в Сан-Диего, снова вышла замуж и родила детей, а он остался на ранчо и каждый день видел место, где погибли его сыновья. Пастор дал Скипперу книгу стихов — да, ему, который со школьных времен не читал стихов, — размышления одного метафизика-кальвиниста, жившего в XVII веке в Массачусетсе. В первых же строках был вопрос, который пронзил Скиппера, когда он открыл багажник:
О Господи, ведь все свершилось под Твоею дланью:Завял подснежник ранний, и погиб мой Джеймс.Но почему?
Коленопреклоненная трехсотлетняя скорбь, подобная камням под ногами, если и не облегчила его страдания, то хотя бы дала почувствовать, что он не одинок в своих мыслях о единении Бога и Природы. В последующие годы Скиппер часто перечитывал книгу, вынося из нее ощущение божественного порядка в хаосе вселенной. Иначе просто и быть не могло.
Старушка Бирч пила кофе, поглядывая на ворота.
— А вот и он. Вот и Халс. Бонни, приготовь мужу кофе, он любит погорячее.
Халс вошел с охапкой полевых цветов для Бонни и тут же спросил:
— Какого черта меня не подождали?
Он снял шляпу, обнажив коротко стриженную голову. Крепкая шея переходила в мощные плечи и руки, накачанные так сильно, что он с трудом мог вытянуть их по швам. Казалось, все лицо Халса ужалось до щек и грубоватой формы носа — это был серьезный человек, который редко улыбался. Враги знали его как мерзкого сукиного сына, который мало чем брезговал.
