Эрик Ломакс - Возмездие
Педантичность и строгость при фиксации показаний очевидцев и участников событий, дотошные описания преступников со всеми их деяниями стали замечательным громоотводом для гнева и жажды мщения. Я до сих пор изумляюсь, что с охранниками не расправились на месте и что нормальный ход вещей восстановился очень быстро.
Я сохранил копии всех этих документов. Представление на О'Мэйли напечатано бледно-лиловыми буквами на обороте телеграфного бланка Адмиралтейства; рапорт с жалобой на коменданта канбурского аэродромного лагеря и его унтеров изложен на толстой зеленоватой бумаге, которая используется для гроссбухов. Хорошо видно, как скакали буквы у пишущей машинки и до чего износилась красящая лента. Еще у меня есть список кое-кого из гражданских арестантов в Утраме, хотя этих людей мы видели редко. Их имена перечислены на туалетной бумаге для военнопленных — тоненькой, волокнистой и полупрозрачной бумаге, испещренной крошечными заглавными буковками в карандаше. А вот напечатанный список арестантов, которых эвакуировали из Утрама в Чанги, почти нечитаем; хорошо видны лишь тонкие, выбитые точками линии, которыми я отделял категории. Этот документ выполнен на бурой обертке рулонов, к тому же при печатании буквы едва не пробивали тонкий лист. Еще можно прочесть название: «Красный Крест. Туалетная бумага «Онливон».
Глава 10
Непредсказуемые опасности плена уступили место армейской упорядоченности. Я вновь числился офицером действительной службы, и меня вот-вот должны были отправить домой. С родителями я не встречался более четырех лет; объехал полсвета и повидал вещи, о которых уже столетиями не слыхивал оставленной мною мир. Мы, уцелевшие, чуть ли не состязались друг с другом в лаконизме и сдержанности, когда заходила речь о пережитом. Казалось, что мои «неприятности» закончились с капитуляцией Японии. Беспокоил скорее физический ущерб: поврежденные руки, истощение организма, кожные болезни, от которых не удавалось избавиться. К примеру, я вывез из Чанги стригущий лишай. Я еще не понимал, что бывает такой жизненный опыт, который не получится оставить в прошлом, и что для последствий пыток не существует срока давности.
Суматоха реорганизации, волнительная подготовка к отъезду и упорный сбор доказательств для высшего командования о том, что с нами вытворяли, — все это уводило прочие мысли на задний план. За последние два года было столько новых поводов для страха и тревоги, что мозг отказывался заниматься конкретными эпизодами, и хотя я провел немало часов в гневных раздумьях о Канбури, о предательстве, о кэмпэйтайских допросах, сейчас я оказался как бы слишком занят, чтобы рыться в воспоминаниях. Их место заняли прощальные вечеринки с боевыми товарищами, которых я научился высоко ценить и уважать. Джим Бредли, мой сосед по койке в ББ2, до сих пор был слаб, и его перевезли на госпитальное судно. Макалистер вернулся в ряды австралийских ВВС; Фред Смит и другие разъехались по различным военным городкам, которые рассыпанной мозаикой были устроены в окрестностях Чанги.
Мой собственный 5-й артполк, в 1941-м попросту брошенный на произвол судьбы, сейчас дислоцировался на Формозе, хотя ожидалось, что его придадут какой-то другой войсковой группировке. В итоге мне поручили заняться солдатами-индусами; их в городе было пруд пруди, причем полностью дезорганизованных и без командиров. Полковник Паркер, с которым мы сообща паслись на картофельной ботве, стал моим непосредственным начальником. Мы организовывали грандиозные построения и смотры, проверяли списки и устанавливали личности военнослужащих, которых японцы использовали в качестве рабсилы: остатки некогда могучей и гордой Имперской индийской армии. Известно, что кое-кто из них во время плена записался в прояпонскую Индийскую Национальную армию, и мы не исключали, что эти люди могли принимать участие в попытке захватить Индию в 1944-м. На таких заявляли их бывшие однополчане, не изменившие присяге. Выявленных членов ИНА арестовывали, и дальше мы их передавали уже в другие руки.
Однажды мне без малейшего предупреждения велели взять команду из полусотни человек, отвести их к докам и затем доставить в Калькутту. Вот и все, раз — и готово, прости-прощай, Малайя. Шли мы на пассажирском лайнере «Девоншир», на время войны переоборудованном в транспорт. Через неделю нас встретила Индия.
В Калькутте меня направили в Бельведер, резиденцию вице-короля Индии. Теперь здесь располагался центр по делам бывших военнопленных. Внешне ансамбль напоминал английское поместье в итальянском стиле или даже целый дворец с колоннадами и мраморными лестницами, который величественно возносился над маревом Бенгальского залива. Крытые галереи и кариатиды были сейчас спрятаны под лиловыми разводами камуфляжной сетки. Бальный зал с целыми акрами пружинящего паркета поделили на помещения для службы денежного довольствия, представительства Красного Креста, столовой, офицерского клуба и почтового отделения. Резиденция была полна великолепно убранных комнат, с тяжелыми английскими креслами на могучих ножках, длинными столами полированного дерева и сервантами с горками голубого фарфора. Через исполинские окна предвечерний свет индийской осени лился на молодых людей, не смевших поверить собственной удаче.
Хозяйством заведовали местные дамы из добровольческой женской организации, привыкшие к слугам-индусам и собственному командному положению, хотя к нам они относились просто замечательно. Ну, скажем так, в своем большинстве. Однажды, когда мы с одним офицером — тоже горемыкой с ТБЖД — пили чай на крытой галерее, любуясь зеленью недавно орошенной лужайки с розовыми кустами, тихо восторгаясь роскошью цивилизованной жизни и заодно удивляясь прогрессу собственного выздоровления, к нам подсела женщина. Решительная, энергичная матрона из тех, кого здесь именуют «мемсаиб»[15], которая считала себя в полном праве «высказывать собственное мнение честно и в глаза» — так, я думаю, она охарактеризовала бы свою манеру поведения. Она заявила, что ничуть не сомневается в том, что нам не терпится внести наконец и свой вклад в общее дело, раз уж почти всю войну мы отсиживались в плену. В голосе ни на йоту иронии. Причем было ясно как день, что сиамские и малайские лагеря в ее понимании — это скопища праздношатающихся и скучающих бездельников, замаранных позором. В ответ мы с тем офицером лишь стиснули зубы и подлокотники. В ту пору я наивно полагал, что нам просто попалась толстокожая и бестактная гражданская особа, однако вскоре до меня дошло, что, прежде чем по-настоящему поверить, кое-какие вещи надо увидеть собственными глазами и что есть темы, которые предпочитают побыстрее забыть.
После нескольких дней отдыха я вдруг почувствовал общую слабость, дурноту и полнейшую апатию. Внезапный приказ ничего не делать мой организм уже не смог вынести. Медики направили меня трое суток отлеживаться в военном госпитале, где я спал по четырнадцать часов кряду.
Более-менее придя в себя, я получил предписание ехать в Мау, что расположен в центральной части Индии. Там со склада мне выдали личные вещи, которые я оставил на попечение армии в 1941-м. Оказывается, за ними присматривали пленные итальянцы. Из этого же городка я отбил матери поздравительную телеграмму по случаю дня ее рождения. Вновь реальной выглядела перспектива увидеть родных, но все равно было трудно хотя бы умозрительно преодолеть ту пропасть, которая легла между нами из-за войны и Утрама. Тот день, когда я опять войду в родительский дом в Эдинбурге, казался мне прыжком в бассейн с чистой, прохладной водой; он олицетворял нормальность и удовольствие от тихой, ненавязчивой любви.
Здесь же, в Мау, я заказал ювелиру-кустарю золотое обручальное колечко для моей невесты. Я считал, что она по-прежнему будет там, где мы расстались, и что для нее время словно бы остановилось, в то время как со мной много чего приключилось. Я понятия не имел, насколько за время войны изменился мир или до какой степени изменился я сам.
Из Мау ходил поезд до Деолали; некоторое время пришлось ждать в компании с другими «полубеспризорными» офицерами, пока нас не определят на судно, идущее в Англию. В конце концов мне велели ехать в Бомбей, где и посадили на борт интернированного голландского парохода «Йохан ван Олденбарневельт», шедшего на Саутгемптон.
В ходе плавания ко мне обратилась группа бывших пленных из Сиама. Дело в том, что их командиры, которые сами не побывали в плену, давали этим людям наряды на всяческие хозяйственные работы, понятия не имея, через что их нынешним подчиненным довелось пройти. И вообще становилось ясно, что та боевитая мадам из Калькутты имела в армии единомышленников. Бывшие пленные считали, что более чем нахлебались принудительных работ за последние три года и пусть командиры со своими нарядами катятся ко всем чертям. Это были сломанные люди, больные и нуждавшиеся в отдыхе и теплой заботе. Я сходил к помощнику капитана и попытался объяснить, что их следует считать пассажирами, а не солдатами действительной службы. Он вроде бы согласился — безразлично и небрежно: зловещий симптом полнейшего непонимания и невежества, которые уже затягивали тему военнопленных как вуаль.
