Остин Райт - Тони и Сьюзен

И они развелись, Эдвард-Сьюзен, Арнольд-Селена, и переженились — Арнольд-Сьюзен и чуть позже — Эдвард-Стефани, а Селена осталась в психиатрической лечебнице. Официально развод был полюбовный. Они вели себя вежливо и не затевали имущественных споров, но атмосфера была тягостная. С общением было тяжело, особенно после того, как она съехала. Когда они встретились в суде, ей показалось, что, хотя они и не успели поссориться, они все это время только и делали, что ссорились.

Настал черед новой романтический идиллии, второй в саге Сьюзен и последней. Новые воплощения старых форм скрадывали банальность. Дюны Индианы. Брукфилдский зоопарк. Музей науки и промышленности. Свобода показываться вместе прилюдно. Подарки, украшения и одежда. Гора с плеч — не судить о его работе и предвкушать его преуспеяние. Единственной ложкой дегтя была его философия секса и, может быть, еще недопонимание того, чего он ждет от жены. Она попросила его пересмотреть сексуальную философию. Легко, сказал он и заменил ее доктриной верности и правды. Его же матримониальные ожидания она уяснила себе путем проб и ошибок.

Притом что это было счастливое время, Сьюзен много плакала. В хронике всегда сложно передать чувства, потому что у них нет внешних проявлении, но плач — это событие, которое хроника может описать. Она плакала по честной Сьюзен, которую ей нужно было отстраивать заново. Она плакала по матери с отцом, по пятнадцатилетнему Эдварду, по часам в лодке, по мифу о детской любви и по жизни борющегося художника. Она плакала, когда ее мать приехала в Чикаго убеждать ее дать Эдварду возможность начать все сначала и сказала, что он всегда будет ее приемным сыном.

Она плакала, думая, что Арнольд не разведется с Селеной, и плакала по Селене, когда оказалась неправа. Она плакала по плачу Селены, по врачу, который сказал, что Селена никогда не поправится, и по адвокату, который обязал Арнольда содержать ее до конца жизни.

Обычно Сьюзен плакала мало, но то было время переживаний. Прежняя плачущая Сьюзен была еще ребенок. Созревающая Сьюзен, которая вышла за Арнольда, была мудрее, но не слишком; во второй свой брак она вступила с мыслью исправить ошибки первого. Теперешняя Сьюзен признает, что исправление состоялось, — не потому, что Арнольд лучше Эдварда, но в силу времени. Оно просто наступило. Арнольд изменился, но во многом остался таким, как был, и Сьюзен так и не узнала, не могло ли то же самое исправление состояться, если бы она осталась с Эдвардом; также она вынуждена была гадать насчет аналогичного исправления ошибок в жизни Эдварда с верной Стефани.

Но не так уж это важно. Вот что зрелая Сьюзен знает точно: как бы все это ни начиналось — каким сомнительным образом и под какими тучами, с каких обманов и предательств, совершенных без задней мысли или с оной, — они создали некий мир. Это ее мир, и его следует защищать. Временами она еще может вспомнить, как ей виделся другой мир. Она пошла в аспирантуру, намереваясь получить степень. Она могла бы стать профессором, преподавать аспирантам, писать книги, возглавлять кафедру, ездить с лекциями. Вместо этого она ведет занятия, когда для нее находится место в расписании, на полставки, не для денег, не для карьеры — для моциона. Она могла бы, да, но ее злит, когда кто-нибудь вроде Лу Энн с английского отделения рассуждает о принесенных ею жертвах, жалеет ее и говорит об Арнольде так, как будто он тиран или рабовладелец. Потому что она не знает, сделала ли она осознанно такой выбор или это случилось само собою (все происходило как-то исподволь), — но она стала матерью семейства, вот кто она теперь. Семейство — это Дороти, Генри, Рози, они с Арнольдом, и она — мать. Это для нее важнее всего в жизни, тут и спорить нечего. Нравится, не нравится, но вот что я такое, говорит она. Она это знает, Арнольд это знает. Это у них общее знание.

Они скрепили его добрых три года назад конвенцией имени Мэрилин Линвуд. Молчаливое соглашение, которое никогда до конца не облекалось в слова, продиктованное ходом событий. То, что Арнольд остался, что он продолжил играть роль мужа и отца и что после того, как было сказано достаточно, больше не было сказано ничего, доказало тезис о том, что разные Линвуд приходят и уходят. В конечном счете, они не имеют никакого значения.

Она стоит за него — вот как это называется. Она никогда не думала об этом в таких словах. Она всегда думала, что в ней есть здоровый эгоизм, что она блюдет свои интересы, но — ведь это правда, разве не так? — она стоит за него и всегда стояла. Не потому, что он — Арнольд, а потому, что когда-то в прошлом она решила выйти за него замуж. И потом они оказались внутри кристалла, которым обернулся для них мир. Она стоит за него наперекор Линвуд так же естественно, как стояла за него, когда был иск Мэкомбер за преступную халатность, и точно так же последует за ним, если он соберется в Вашингтон (она продаст дом, оторвет детей от школы и друзей — все, что угодно) ради его карьерного роста. Она это сделает, конечно же сделает.

Дело не в том, что они — со своими детьми, домом, машиной, собакой, кошкой, чековыми книжками и писчей бумагой — создали учреждение вроде банка, а в том, что мир — холодный, пустынный и опасный, и они нужны друг другу, чтобы укрыться от него. В книге, которую она читает, об этом говорится. Злополучный Тони должен оценить, как яростно она цепляется за все это. Должен. Но ей от этого не по себе, — она не доверяет Эдвардовой книге. Почему — не знает. Она бередит в ней какую-то тревогу, страх, предмет которого ей неизвестен, но это не страх из истории Тони, он скорее где-то внутри нее. Она думает: если Эдвард хочет, с помощью Тони или как-нибудь еще, поколебать ее веру в ее жизнь, ну что же, она будет сопротивляться, и только. Вот просто будет сопротивляться. Есть в жизни вещи, которые чтение каких-то там книг изменить не может.

Чтение третье

1

Сьюзен Морроу возвращается к книге, проведя день в трудах. Уборка, пылесос. Оберточную бумагу, подарки и игрушки — наверх. Час на оплату счетов и другой — у телефона, говоря с Морин про все на свете, кроме того, о чем она думает.

Дороти и Генри катаются на коньках с Фаулерами. Идет снег, обратный путь может быть опасным. Рози в спальне смотрит телевизор, не делай так громко, солнышко. Джефри на диване: уйди, псина, знаешь ведь — тебе сюда нельзя. Тоска по пицце жжет уголки ее губ.

Сьюзен Морроу открывает папку, вываливает рукопись задом наперед на кофейный столик, ищет красную закладку. Она кладет прочитанные страницы в папку, нечитаные — стопкой на столик. Новая стопка меньше. Сьюзен предвидит момент, когда для всего, что должно произойти, не останется места. Она предчувствует разочарование от того, что все кончится, — оно уже ждет ее внутри этой стопки.

Она сидит со страницами на коленях и припоминает. В ночи бандиты лишили Тони Гастингса его семьи. Глядя предыдущим вечером на предыдущую страницу, она видит, как он в трейлере выбивает Рэю Маркусу зуб. Она вспоминает свой праведный гнев. До этого Тони с Бобби Андесом посадили в машину Рэя в бейсбольной форме, а до этого Тони опознал Лу Бейтса после того, как не сумел опознать Турка.

От того, что все это написал Эдвард, она чувствует себя пристыженной. Она берет страницы в руки и готовится продолжать.

Рэя Маркуса и Лу Бейтса будут судить в Грант-Сентере, как только мы подготовим дело. Вам придется приехать. Обвинителем будет мистер Горман, окружной прокурор. Это еще месяца через два как минимум.

На судебном слушании он уверенно отвечает на вопросы мистера Гормана, глядит в глаза Рэю, который глядит в глаза ему. Побитое лицо. Мистер, засужу я тебя. Нет, он тебя не засудит — ты держишься уверенно, тут же — адвокаты, присяжные, американский флаг в углу, пресса.

По дороге домой он неожиданно для себя запел сквозь ветер, врывавшийся в открытые окна. Освобожденный. Июнь на дороге, яркие молодые поля, тучная вскопанная земля, лошади и коровы удобряют корни нашей еды, густо пахнет навозом.

«Пой, пой, пой, Христофор Колумб». У меня получилось. Костяшки его пальцев еще болели, раньше он этого не замечал. Там, где кожа ободралась о скол зуба, кровила ссадина. Боль ему нравилась — приятное напоминание.

Он возвращался домой, где его ждала вечеринка, ехал быстро, как никогда, над ним было большое июньское небо, — прохладный теплоносный ветер, погожие облака, — проносился мимо грузовиков, «кадиллаков» и «фольксвагенов». Не отнимая ничего у своей любви, Тони Гастингс теперь может продолжать жить, пел он. Разделавшись с тем, что ему мешало. Он коснулся неприкасаемого, вырубил его. Высвободил невысвобождаемое, разбил бутылку и выпустил кораблик, прекрасный Тони. Скороходный Тони, все радары обманул, ни одному копу не попался. Приехал домой хорошо загодя. Стоял голый под душем и примечал свое тело, наполняясь надеждой. На самом деле не одна, а две вечеринки — преподавательская у Ферманов и аспирантская, и записка от Луизы Джермейн: «Надеюсь, вы сможете прийти». Обе назначены на одно время.