Орнамент - Шикула Винцент
— Не притворяюсь. Просто в голове у меня не укладывается, Йожо Патуц — и священник?! Даже как-то смешно. — И я в самом деле улыбнулся.
Тот, что меня привел, покивал головой, будто хотел подтвердить: правда-правда, Йожо Патуц — священник.
— Он что-то натворил? — спросил я.
— Это религиозный фанатик, — отвечал майор. — Он распространяет взгляды, представляющие опасность. Наносящие вред интересам нашего государства.
Второй мужчина посмотрел на меня и тоже покивал головой: правда-правда, Йожо Патуц — опасный человек.
— Знаете, он слишком интеллигентный, — продолжал майор. — Именно в этом надо видеть опасность. Разве вы не заметили, какой это изощренный тип? Глупые люди нам большого вреда нанести не могут. Посудите сами: он скрывается уже несколько лет. А значит, и сам понимает, что с ним что-то не в порядке. И совесть у него нечиста. Он интеллигентный, но его ум нигде нельзя использовать. Он не работает. Все время живет за чужой счет. Разве может человек прожить без средств? Каждый обязан трудиться. А мы должны таких людей держать в поле зрения. И если это необходимо, привлекать их к какой-то деятельности. Не знаете, кто посылает ему деньги?
— Не знаю.
— На что-то он все-таки должен был жить. Чем-то питаться. Или это вы его содержали?
— На какие деньги? — улыбнулся я. — Как я мог его содержать?
— Не хочу вас пугать, но все равно на вас остается подозрение, что вы ему помогали. Вы признались, что он у вас несколько раз ночевал… Неужели вы не понимали, что тот, кто помогает преступнику, сам является преступником?
— Ну, это уж слишком! Должен заявить, что ни о какой преступной деятельности Йожо Патуца мне неизвестно. И я бы никогда чем-то подобным и не интересовался, если бы вы не назвали меня соучастником его преступления. Какого? В чем я ему помогал? Почему я — его соучастник? Если кто-то стоит на улице, а я посмотрю на него из окна — это сразу же и преступление? Предположим, идет дождь или, может быть, снег, он говорит, что ему холодно, поэтому я его приглашаю зайти погреться, потом угощаю пивом, чаем, горячим вином, да чем угодно и даже могу позволить ему переночевать у меня, а сам тем временем пойду на улицу, но он не ляжет спать, предположим, что не ляжет, а воспользуется случаем, что-нибудь у меня украдет и убежит. И это будет означать, что я преступник? Но он у меня ничего не крал, да и о том, что он крал у кого-то другого, мне неизвестно, так почему я должен был его в чем-то подозревать? Почему я должен был подозревать себя?
— Ну, черт побери!
— Ну, черт побери! Разве я должен в каждом встречном видеть врага, вора, убийцу, преступника? Если да, значит, я тоже в глазах других людей могу выглядеть преступником, убийцей, опасным человеком. Что, разве это вполне естественно, если люди смотрят друг на друга враждебно? Разве так должно выглядеть общество, в котором человек человеку брат? Какие братья? Мы поможем друг другу, а потом нас будут за это судить?
— Подождите, — прервал меня майор. — Вы снова все преувеличиваете. Мы вам сказали, что ищем Йожо Патуца, но не ваша обязанность дискутировать сейчас, ночью, о его преступной деятельности, — он улыбнулся и очень внимательно посмотрел мне в лицо. — Само собой разумеется, что и не наша обязанность кого-то предостерегать. Вы же наверняка хотите получить свой диплом. Всего-то несколько недель учебы осталось. Хотите, чтобы все — и усилия, и деньги — пропало даром?
— Что я сделал? Что вы, собственно, от меня хотите?
— Мы договоримся. Вот смотрите! Вы с Йожо Патуцем жили в одной квартире. Он у вас несколько раз ночевал. А это значит, что он вам доверяет. Рано или поздно он объявится, снова придет вас повидать. А если и не придет, то пошлет о себе весточку. Вы можете о нем что-то узнать, поскольку имеете доступ к его родным.
Я догадался, чего он от меня хочет, и перебил его: — Надеюсь, вы не думаете…
— Да-да, — покивал он головой. — Вы же хотите закончить учебу.
— Я не могу этого сделать.
— Никто вас к этому и не принуждает. Дадим вам неделю на раздумье.
— В таких вопросах для меня все вполне ясно. И раздумывать мне незачем. Да и не хочется.
— Вы говорили, что Йожо Патуц невиновен.
— В том-то и дело.
— А я бы на вашем месте был более осторожен, — сказал майор.
Второй мужчина закивал головой: правда-правда, товарищ Гоз, вы должны быть более осторожны.
— Через неделю встретимся в Братиславе, — предложил майор, — если хотите, можете сами выбрать место. Скажите, где вы любите бывать. Мы вас там найдем. Собственно, я — нет. На следующей неделе меня здесь не будет. Товарищ Валент, у вас будет на следующей неделе свободное время? — обратился он к подчиненному. Тот кивнул.
Потом снова повернулся ко мне: — Видите, мы к вам еще и приспосабливаемся. На следующей неделе, скажем, в понедельник, встретитесь с товарищем Валентом в каком-нибудь кафе. Товарищ Валент, когда вам удобнее? В восемь? В девять? Хотя это ведь у вас надо спрашивать… Ну, смотрите, товарищ Гоз, до тех пор вы сможете все как следует обдумать, а может, тем временем что-нибудь и узнаете. Разумеется, все должно остаться между нами, такими вещами играть не следует. Вам надо думать прежде всего о себе и о ваших родителях. Так значит, в понедельник в девять. Встретитесь с товарищем Валентом в «Штефанке». Или вам это время не подходит? Мы можем под вас подладиться.
Я подумал, что будет лучше не отказываться и потому согласился.
— Вот видите, — сказал майор. — Мой девиз: с людьми всегда надо договариваться по-хорошему.
Он подал мне руку и вышел из помещения.
Вскоре вошел какой-то другой мужчина и принес треножник. Действительно, треножник. Затем на треножнике появился фотоаппарат.
Кого это они хотят фотографировать? Неужели меня?
Я не ошибся. Меня! Я чуть не хмыкнул. У меня же нет никаких фотографий, даже детских, у нас не было на фотографии денег, а сейчас кто-то хочет меня сфотографировать? Надеюсь, платить за это мне не придется?
Они все проделали молча. Включили софиты, один из них подошел ко мне, и я заметил, что он надевает мне на шею табличку с крупными, написанными от руки буквами; на ней было мое имя: МАТЕЙ ГОЗ.
Я перепугался. Что, собственно, происходит? Почему меня хотят фотографировать, как преступника?! Ведь даже преступника так просто не фотографируют, у нас не хватает фотографического материала. Так почему же меня?
Сердце у меня часто забилось, на лбу выступил пот. Но я попытался улыбнуться: — У вас там и пленка есть? Зачем вы хотите меня фотографировать?
— Смотрите в объектив! — распорядился фотограф.
Но тут я взбунтовался. В этот момент мне казалось, что в мире не может быть ничего хуже, чем это фотографирование.
— Нет, я не позволю вам себя фотографировать!
Я наклонил голову и закрыл лицо руками. Хотел сесть к ним спиной, хотел отвернуться, но тут сзади меня кто-то ударил, словно оглушил железными клещами.
— Смотрите в объектив!
Я поднял глаза. — Почему вы меня фотографируете? Когда и перед кем я провинился?
Фотограф щелкнул аппаратом. Я снова закрыл лицо и наклонил голову: — Не позволю себя фотографировать!
Они принялись меня бить, куда попало. Я пытался защищаться, но только кое-как прикрывался руками.
И тут в комнату вошел Герибан. Действительно. Войтех Герибан, мой земляк, и спокойно спросил: — Что нового? Что тут происходит? — Потом удивленно посмотрел на меня: — А ты тут откуда взялся?
У меня в глазах стояли слезы. Я молча смотрел на него, потом дрогнувшим голосом спросил: — Войтех, чего они от меня хотят? Почему они меня бьют, почему хотят сфотографировать? Когда и перед кем я провинился? Ты ведь знаешь нашу семью, и моего отца, так скажи мне, Войтех, когда и перед кем я провинился?
— Его кто-то бил? — спросил Герибан.
Они засмеялись: — Никто его не бил.
— Как же это? Ведь вы меня только что отмутузили. Я же все объяснил, почему тогда вы меня колотите?
