Фактор Николь - Стяжкина Елена
– Какому государству? Их тебе назад отправят! – закричала Светка.
Вера Ивановна подумала, что ее лекарство хорошо действует на сферу материального. Но все-таки не определяет сознание. И положила трубку.
В Соединенные Штаты Америки Вера Ивановна поехала через два месяца. Оформляла гостевую визу (потому что – не навсегда; туда и назад), подбирала гардероб, паковала собрание сочинений Майн Рида для Саманты. С гардеробом сильно мешала Викуся. Она настаивала на двух парах джинсов. «Куда на мою старую жопу?» – вяло и непарламентски сопротивлялась Вера Ивановна. Ей и правда было интересно: куда и зачем? Викуся сказала: «Одни – на каждый день, другие – на бриджи. Все леди сейчас носят бриджи…» «Дожила», – подумала Вера Ивановна.
Дожила до всего. Дотерпела до самолета, до каминной полки, на которой стояла Анжелочка, до ночи в доме индейца Джо, торгующего овощами, до его квартеронского шепота. А в шепоте Вера Ивановна отчетливо различила и имя дочери, и привычную супружескую интонацию, и все то, что различала в себе, когда говорила с Семеном. Было, конечно, немного обидно, что, выбирая между ней и индейцем, Анжелочка… Анжелочка поступила так, как ее отец!
– Семен! Твои гены победили!
– Я не виноват. Это естественный отбор, – сказал Семен.
«Странно, – подумала Вера Ивановна. – Являясь по сути привидением, Семен почему-то остается дарвинистом». От Дарвина Вере Ивановне всегда становилось легче. С ним было куда понятнее, чем с жизнью, которая устаревала, едва Вера Ивановна успевала в нее вписаться.
Домой летела через Рим. Такой был сложносочиненный рейс: Атланта – Рим – пересадка в другой самолет – Киев. А из Киева – поездом, хотя Викуся настаивала, чтобы тоже самолетом.
Из аэропорта Фьюмичино Вере Ивановне выходить было нельзя. А без транзитной или шенгенской визы никому нельзя. Пришлось бродить по нейтральной полосе, которая состояла сплошь из магазинов. В магазинах было большое товарное изобилие: сыры, макароны, духи, красное и белое вино, сумки и спортивные костюмы.
Вера Ивановна ничего не хотела, потому что у нее все было. Все-все… И даже бриджи. Зашла только в сувенирную лавку. Так, из чисто исторического интереса. Все же она, Вера Ивановна, была доцент.
Среди большого ассортимента сопутствующих путешествию товаров – календарей, брелоков, свечей, открыток, дисков, памятных знаков – она сразу узнала святого Петра. Копия была маленькой, но качественной.
Родина сразу сказала Вере Ивановне: «Не сметь разговаривать с иностранцами!» – «А сама? Или тебе Маркс был русский?» – отрезала Вера Ивановна и погладила двумя пальцами – указательным и средним – крошечную ступню святого Петра.
– Опять желание? Я ж тут не на работе, – устало сказал святой Петр.
– Мозоль, наверное, уже на ноге? – спросила Вера Ивановна. – Я капустный лист кладу, если сильно изводит.
– Ну какая у нас тут, в Италии, капуста? – огорчился святой Петр.
– Да, – согласилась Вера Ивановна. – Брокколи – разве это капуста? Я тебе нашей с Семеном передам…
Рейс Рим—Киев задерживали. Вера Ивановна никуда не опаздывала, но сердилась и хотела жаловаться. И как назло, в Италии в этот момент было неясное время. Романо Проди выборы выиграл, а Сильвио Берлускони поражения не признал. Кому писать? Куда сигнализировать? Если никто в стране не знает, кто теперь главный. Да и в мире… В мире тоже никто не знает, кто главный. И от этой безголовости идет постоянный беспорядок. Все мешается в кучу: не купленная мутоновая шуба, родина, девичья фамилия Светки, вырванные «восьмерки», Семен и Дарвин, мозоль святого Петра, кубинский Иисус, не сделавший правильного предложения о браке, и фашисты, что всё гонят и гонят детей по мосту, забытому советскими партизанами…
И в этой куче – Вера Ивановна. Доцент. Специалист по рабочему движению. Раньше – ого-го, а теперь – так… Никто. Просто женщина, леди в бриджах, рейс которой откладывается на неопределенный срок.
АНДРЮШЕЧКА
Гордились Андрюшечкой постоянно. Другие бы уже устали. Но Катя и Костик – нет. Привычка, наверное, сложилась: гордиться нашими победами в спорте, в шахматах, в балете. Шахматы и балет потом вычеркнули как политически неблагонадежные, а Андрюшечка остался.
Он, например, хорошо «поддерживал чистоту». Катя говорила: «У него такой порядок всегда. Вы не поверите! Носочки – в одном ящике, трусики – в другом. Все глаженое, чистое. И посуда…»
Костик (он всегда пытался сохранять голову, когда речь заходила об Андрюшечке) поддакивал: «Ага. И посуда тоже. Глаженая. Блюдечки – в одном ящичке, чашечки – в другом…»
Катя обижалась: «А влажная уборка каждое утро? А пыль? Ты видел, как он вытирает пыль?!»
Костя многозначительно хмыкал: «Видел. Но технику пока освоить не могу».
У Кати и Костика с чистотой не складывалось. Весь их дом (квартира – тридцать три квадратных метра жилой плюс кухня, лоджия, два коридора буквой «Г») был усеян вещами. Неровными слоями на полу лежали сумки, бумажки (Костик был профессором, между прочим), книги, оторванные покрышки, мячи, журналы, ручки, яблоки. Яблоки на полу могли пролежать до самой весны. Закатятся себе за дверь и лежат. Все думают, что это теннисные мячики, и не трогают. А весной яблоки идут в пирог. И в магазин бежать не надо. Очень удобно.
Гости сердились, требовали или не снимать обувь, или «дайте тапки». Некоторые, Тамара Ивановна например, сразу хватались за веник. Бесполезно. Как только Тамара Ивановна уходила, на пол сразу летел листок из Костикиной статьи, макаронина с соусом «болоньезе» из Таточкиной тарелки или лобовое стекло «Порша Кайен», разбившееся в столкновении с «Тойотой Короллой».
У Михаила Шемякина во дворце под Парижем очень красиво. У Павла под Петербургом чисто. Нас возили – показывали. Говорят, что очень впечатляет Букингемский дворец: в комнатах торжественно, помпезно, пыли тоже нет. Но жить там нельзя. Дом – это когда вещи сами знают, где у них место. Дом – это свобода, а значит, беспорядок. Пусть даже Хаос. С очень большой буквы. Сначала Хаос, потом Космос. Если наоборот, то это масштабная катастрофа. Или просто – не дом…
Когда Тамара Ивановна хваталась за веник, Костик бурчал: «Давай-давай, сделай нам казарму. Сделай нам больницу». Костик – военный врач. И доктор военно-врачебных наук. Но Андрюшечкиной чистотой он тоже очень и очень гордился.
И аппетитом, а особенно разборчивостью в еде. Все знали, что у Андрюшечки больная печень и ему многого просто нельзя. Андрюшечка умел себя сдерживать, дисциплинировать. Если мясо, то только говядина (лучше котлеты) и на пару, без всяких специй, почти без соли. Если пирожки, то по большим праздникам (от дрожжевого теста его пучило).
Но кушал хорошо. Катя говорила: «Дети, вот Андрюшечку бы взяли в «Общество чистых тарелок», а вас – нет».
А Костик говорил: «Главное в еде – это диета», – и сурово смотрел на Катю. С Катей трудно было сидеть на диете. В доме все время пахло ванилью, корицей, кинзой, жареным луком, грибами, колбасой собственного приготовления. И всяким другим, чего есть нельзя. Катя тоже была врачом.
Но Андрюшечка сопротивлялся и ставил Катю на место.
«Он такой молодец! Сразу спросил: «А творог – рыночный? А сертификат есть? А дата изготовления? А санстанция?» – гордилась Катя. – А я стою и думаю: «Убийца я, убийца, а не человек…» Андрюшечка всю нашу семью спас».
«Это да», – соглашался Костик.
«А ты помнишь, как он отсоветовал нам ходить по ресторанам? Ты помнишь, на чем там готовят? И главное – как?»
«Помню», – соглашался Костик и краснел.
Они с Катей все-таки ходили по ресторанам. И детей водили. Но от Андрюшечки – в секрете. В секрете от Андрюшечки Катя и Костик ездили на общественном транспорте и даже спускались в метро.
«Да, там страшные люди», – соглашалась Катя и, если сама не успевала отвезти Андрюшечку на музыку, то всегда вызывала такси.
Он очень хорошо пел. Сам играл на гитаре и мечтал создать свою группу. Педагоги ему завидовали и часто отказывались с ним заниматься. Звонили Кате или Костику и вводили их в заблуждение.
