Ахто Леви - Записки Серого Волка
Все. Машина нагружена, 19 кубов. Заревел мотор, машина отъехала, подъехала другая и опять: «Юзи! Бахом, бахом жми!..» Раз-два, раз-два, юзом, рывок – на месте. С носа капает вода, по спине она льется, на лбу блестит она, соленая, святая вода. Одна за другой меняются машины, и мы все юзим и юзим, без перекура, до обеденного перерыва. Затем идем к костру, развязываем наши котомки, достаем харчи, поедим, немного отдохнем, опять начинаем. Вечером багры на плечи – и домой, в зону.
Конвой у нас мировой, они с нами уже несколько месяцев, привыкли к нам, делятся папироса-ми, когда у нас нет, новостями, рассказывают о жизни в поселке, интересуются нашей. Никогда не слышим от них окрика, плохого слова. Ну и мы, конечно, тоже понимаем, что к чему, и стараемся, чтобы не было никакого баловства. Если люди относятся к нам по-человечески, мы отвечаем им тем же. Это ведь очень важно – чувствовать от тех, кто тебя охраняет, человеческое отношение. И работается тогда веселее, с азартом, подсознательно стараешься показать свою ловкость, силу, и бревна словно бы легче катятся на машины.
Хрустит снег под ногами, сверкает в солнечных лучах. Шагаем в зону уставшие от работы, но бодрые. Перебрасываемся шутками, а в зоне нас ждет борщ… Наша бригада не ходит в столовую, мы приносим арестантские каши и супы в секцию в ведрах, здесь выливаем в две большие эмалированные миски и, вооружившись ложками, едим все вместе. Если удается раздобыть картошку, варим ее или жарим. Все, что только удается раздобыть, и посылки тоже – все пускаем в общий котел. У нас в этом отношении полная коммуна.
Когда я первый раз вышел в лес на погрузку, мне пришлось солоно. Ведь я уже так давно физически не работал, а тут тебе не шутки шутить, погрузка леса – самая тяжелая работа. А меня к тому же мучают боли. Но я решил убить их к чертям, убить работой, чтобы болеть было некогда. Потом, раз я решил покончить с тунеядством, так уж по-настоящему, без дураков.
На погрузку, как правило, берут лишь малосрочников, потому что бригада эта ходит под отдельным, малочисленным конвоем и на разные объекты.
Когда я пришел к Василию Ивановичу и сказал, что хочу идти на погрузку, он, прямо скажем, не был в восторге. Вообще мое досрочное возвращение из тюрьмы не очень его обрадовало. Было видно, что в последние два года он обходился без цитрамона. А теперь я еще задумал идти в лес… Но когда он выяснил, что мне действительно сократили срок, на погрузку записаться разрешил. Только сказал:
– Не выдержишь…
– Попробую, – ответил я, и этим вопрос был исчерпан.
Первое время было тяжело. Но спасибо ребятам, не дали сбежать. Они меня все подбадривали: ничего страшного, всем в первое время трудно, привыкнешь. Нашлись, конечно, и такие, которые начали панику нагонять: мол, здесь недолго и сгорбатиться. Но их живо одернули.
А руки мои действительно в первые дни багра не держали, бревна не слушались, не катились, и к тому же мне казалось, что мой напарник специально кричит на меня, чтобы сбить с толку:
– Юзи! Бахом, бахом!.. Кати! – и так без конца.
Но постепенно я замечал, что у других штабелей кричат так же. Бывало, какое-нибудь очень тяжелое бревно не идет вверх, хоть ты лопни. И тут вбивается рядом с моим багром еще чей-то багор, и бревно пошло. Что и говорить, было трудно. Но ребята оказались правы: я привык и теперь уже профессиональный каталь. И жизнью своей доволен.
Помню день в последней пересыльной тюрьме, когда я гадал, буду ли дышать чистым воздухом, увижу ли цветы. Помню, как, глядя на обитателей БУРов, потерявших человеческий облик, я возненавидел людей и думал: много ли надо, чтобы сделать из человека животное – оградить колючей проволокой, и все. Но вот здесь, у штабелей, я смотрю на этих полуголых парней с великолепной мускулатурой и знаю: неправда, этого мало. А цветы… Их еще нет, но воздух чудесный, изумительный, самый чистый.
И еще помню тот первый день, когда пришел в лес. Была осень, снега еще не было, лес стоял разноцветный, красивый, как в сказке. «Вот она, живая жизнь, – подумалось, – это тебе не мертвые стены, здесь все живое, каждая веточка, каждый листочек, даже земля под ногами живая». Ходил я в лесу и все нюхал, словно дикий зверь. Набрел на желтокожую сосну, с нежностью стал ее гладить. Подошел бригадир Сема.
– Ну как? – спросил он неизвестно к чему.
– Никак, – ответил я.
– Чего дерево обнимаешь, влюблен, что ли?
Я сказал, что это я обнимаю не дерево, а трогаю руками свободу и жизнь.
– Чудак ты, – сказал он и ушел.
Этот парень из Смоленска никогда не был наедине с четырьмя холодными стенами. Он белорус, чистокровный мужик, и потому нет у него никакой клички – просто Сема. Работяга, каких мало. Откуда ему понять, почему я чудак. Но он хороший парень. За что он здесь – не знаю, об этом не принято расспрашивать. Вообще бригада наша – высший класс, хотя в основном парни все в прошлом – бывшие «законники». Нас одиннадцать, и наш девиз: один за всех, и все за одного!
Мой напарник Георгий – тоже без клички. Он мне постоянно твердит: «Генацвале, говорю тебе, езжай, когда освободишься, на Кавказ. Там, в горах, такая вода, сегодня попьешь – завтра здоров будешь, как бык». Он мой напарник и мировой парень. Выглядит он как разбойник XVII столетия – дикая черная борода, усы. Он очень поворотливый, немного грубоватый. Однажды он из-за меня попал в карцер. Было это, когда я отработал в этой бригаде свой первый месяц.
Кончился месяц, начался другой, и мы получили зарплату. Собственно, мы ее получаем в виде продуктов, которые по ведомости отпускают нам из лагмагазина. Еще по дороге в зону, когда шли с работы, я все представлял себе эту процедуру и гадал, сколько начислили – рублей пятьдесят или шестьдесят? А может, больше? Некоторые из наших даже семьдесят получили, может, и я… Я не то чтобы был голоден, просто хотелось и мне в общий котел внести свою долю. В магазине – он у нас называется ларек – было полно народу, шумно. Отоваривались побригадно. Когда дошла очередь до наших, я тоже подошел к окну. Сказал свою фамилию и жду. Бухгалтер все перелистывал ведомости, потом сказал:
– Вас у меня нет. Вы раньше в какой бригаде работали?
Я ответил, что ни в какой.
– Значит, не начислили, – сказал бухгалтер.
Я отошел от окна. Товарищи меня успокаивали, мол, не волнуйся, начислят. Это просто в бухгалтерии что-то напутали. Но меня это не радовало.
– Да ты не огорчайся, – говорят парни, – что у нас, жратвы не хватает?
Жратвы, конечно, хватало, но мне было не по себе. «Как же так, – подумал я, – ведь целый же месяц работал…»
Молча направился к выходу, а бригадники молча смотрели и жалели.
– Ничего, – сказал я им, – просто я сегодня почувствовал, что значит, когда кто-нибудь отнимет трудовую копейку…
Я ушел в барак и лег на свою койку. В памяти воскресло давно виденное: старые стоптанные женские башмаки и детские, тоже старые… Еще восемь рублей и письмо отца, бросившего своих детей. Я тогда не взял этих денег, но только потому, что их было очень мало…
Жестокая штука жизнь, она ничего не забудет, она все тебе со временем припомнит… Эх, как мне хотелось сейчас порассказать всем, кто этого еще не знает, какая это мерзость – жизнь воровская.
И вот пока я там лежал и соображал, ко мне подошел Георгий и сказал:
– Не надо, генацвале, не грусти, тебе тоже дадут ларек. – Он присел на край койки, тряс меня за плечо и все повторял: – Надо смеяться, генацвале, завтра добудем мясо, сварим суп, жить надо! А потом тебе ларек будет…
Он ушел, а затем пришли парни и сказали, что Георгия посадили в карцер. Оказывается, он пошел к начальнику колонии и там стал требовать, чтобы мне немедленно дали ларек. «Немедленно» это сделать не могли, обещали через пару дней. Нет, Георгий не мог этого терпеть, а когда его попросили покинуть кабинет, начал ругать начальство и бухгалтерию. Ну, ему и дали трое суток карцера. Только на другой день выпустили, вся бригада ходила к начальнику объясняться. Вот какой у меня напарник – генацвале.
А другой наш сотоварищ – Росомаха, имени которого никто не знает. Всe свое свободное время жертвует картам, можно сказать, с ними он родился, для них жил и с ними умрет. Только придет с работы, не успеем поужинать, как он, тасуя карты, мчится в кильдим, взывая: «Кто хочет сладко пить и есть – прошу напротив меня сесть!»
Что такое кильдим? Кильдим – это барак, где живет самый отвратительный народ. Вымогате-ли, картежники, отказчики – основное население. Там в одном углу режутся в карты, в другом – за ширмой из одеял еще чем-то занимаются; там, глядишь, кто-то спит совсем голый, все с себя проиграл. В общем кильдим – это кильдим.
Самый старый из нас – Быдло. Ему скоро стукнет пятьдесят. Был когда-то в колонии поваром, но однажды утром, когда работяги пришли в столовую, вместо завтрака нашли Быдло. Он сидел в котле и говорил:
– Сварите меня, ребята, мясо я проиграл.
