Захар Прилепин - Восьмёрка
Как-то двусмысленно звучит «вам не придётся делать это самому!»… «Что — «это»?» — может поинтересоваться он… Нет, надо придумать какой-то другой вариант. Допустим, сейчас я открою багажник, свяжу себе руки, засуну кляп в рот и влезу туда. Закроюсь изнутри. В принципе, можно даже поспать. Не задохнуться бы только. Утром он распахивает багажник, а я там лежу… «Что вы делаете в моей машине?» — спросит он, ошалев. «Это вы меня спрашиваете?» — крикну я, выплюнув кляп.
Бережно стряхиваю пепел.
Тоже сомнительный вариант. Тем более не факт, что он открывает багажник по утрам. Лучше самому выбраться в нужный момент из багажника и убежать. Скажем, он приехал на деловую встречу, — судя по машине, он парень серьёзный… стоят они внушительной компанией возле перелеска, всё вроде уже перетёрли. «Ну, по рукам?» — спрашивает Анатолий своих новых компаньонов. «По рукам! — отвечают ему. — Кажется, ты — надёжный человек!» Тут открывается багажник его машины, а оттуда с кляпом во рту, со связанными руками выскакиваю я и бегу в сторону перелеска, развязываясь на ходу.
…и тут все, с криком: «Что за херня!», начинают по тебе стрелять… — продолжил я, снова недовольный собой.
Может, у них подпол тут есть? — предположил я радостно, впрочем, не вставая с места, — В гаражах часто делают подвалы для солений и овощей. Забраться туда. Не ходит же он по утрам за огурцами… Хотя, чёрт его знает, — а вдруг перебрал вчера. Захочет рассола. Спускается, кряхтя, вниз, щёлкает включателем, загорается свет — а там я сижу с открытой трёхлитровой банкой в руках. Достаю огурец, — судя по всему, уже не первый, смачно откусываю. «Мужик, так вкусно, не могу оторваться», — говорю ему.
Совсем близко снова проскрипел гравий, и тут же начал ерзать ключ в замке. Я поспешно затушил сигарету. Попутно обнаружилось, что у меня совершенно омертвелые, негнущиеся пальцы с температурой не более трёх градусов по Цельсию.
Едва шевеля конечностями, я вышел из машины, разом растеряв всё своё мажорное, дурашливое настроение.
«Если это он, толкну его — и побегу!» — бессовестно боясь, решил я, сам себе не веря.
Замок никак не мог открыться, и стало понятно, что это всё-таки хозяйка вернулась, а не хозяин.
Я приник лицом к дверям и прислушался.
В раздраженье оттого, что замок не поддаётся, она шёпотом ругалась матом. Это звучало так замечательно и вкусно, как будто она разгрызала леденцы.
— Ты? — всё равно спросил я.
— А кто? — ответила она с той стороны.
Я, никому на белом свете не видный, пожал плечами.
— Может, мне тоже спросить у тебя: «Ты?» — передразнила она меня, помолчав.
Замок, наконец, поддался.
За дверью стояла она — невыносимо строгая, но странным образом мы тут же начали целоваться, как будто не виделись день, неделю, долго… она заходила в гараж, не отрываясь от меня, поискала левой рукой, где дверь, захлопнула её, правой положила ключ от гаража на машину — я все эти её движения замечал, и они мне казались ужасно милыми и почему-то очень возбуждающими.
— Дурак, ты чего же сидишь в холоде, — смеялась она и, не глядя, включала обогреватель.
— Сосед совсем больной на голову — довёл меня до самого подъезда, — говорила она, ещё на секунду отстраняясь: я чувствовал её одновременно пахнущий холодом и ужасно горячий рот.
— А чего он зовёт тебя цыганкой? — спросил я шёпотом.
— Не помню… Он всё время просит меня погадать, будет ли у него любовь с такой же, как я. Нагадай, говорит, такую же, как ты.
— Такую же, как ты? — спрашиваю я.
— Такую же, как я!
Это её «я» — я успевал схватить ртом, сжать в губах и тут же проглотить, растворяя в своей крови. Что-то опять делалось с ремнём и молнией, и это её пальто или всё-таки плащ — мы его второпях задрали ей куда-то на плечи, на голову — какой-то кошмар, просто кошмар…
Спустя пятнадцать минут я пересказываю ей все свои необычайные фантазии — про водителя от компании, который сидит в машине её мужа, и про огурец из банки.
Она сначала смотрит на меня удивлённо, потом начинает посмеиваться, а скоро уже задыхается от смеха, и я сам смеюсь, дурея и плача от хохота. Какое-то время мы только и можем, что друг друга подталкивать, произнося время от времени: «Мужик!… Так вкусно!… Огурец!… Мужик!…».
— А может, у нас там есть какие-нибудь огромные стеклянные чаны, для того чтоб хранить, например, очень редкую цветную капусту, не переносящую деревянных бочек, — хохоча всем своим горячим существом, предлагает она. — Ты бы капусту вывалил, сам разделся догола и сел там, наполнив чан водой. Приходит утром Анатолий, включает свет и минуту стоит, такой задумчивый. Зовёт меня — посмотри, жена. Я заглядываю в лаз и отвечаю: «А это мой подарок тебе — заспиртованный китайский младенец!» Анатолий не понимает: «Да какой это младенец, смотри, как он таращится на нас и что у него висит там… Вообще ни разу не китайское! А зубы какие!» — «Так он растёт, Толенька, — отвечаю я. — У тебя от потребления спирта растёт печень, а он весь в спирту, целиком, — что ты хочешь! Растёт!… Красивый, скажи?».
— А-а-а, как смешно, — утираю я слёзы кулаками. — Ужасно смешно! Что ж ты так о муже… Креста на тебе нет!…
Ещё с полминуты я смеюсь и потом понемногу умолкаю.
— Ни на какой женщине креста нет, — отвечает она спокойно, тоже ещё не совсем растеряв смех в глазах и в голосе.
Мы по-прежнему тяжело дышим, уставшие от своего веселья, и она добавляет:
— Крест есть только на матерях. Но мать — не женщина.
Она включает свет в гараже, и становится очень ярко и неприятно, зато ей удобно — усевшись на водительское кресло, она разглядывает в зеркало заднего вида, что у неё с губами, не сильно ли смазаны.
— На Христе тоже креста не было, — разобравшись с губами, но ещё осматривая себя, продолжает она. — Но, к счастью, Христос — не женщина. И даже не мать. Он — Божий сын, он — предводитель Христова воинства, а все втайне хотят его воспринимать как мамку с тёплой молочной титькой. А у него — хер вам, а не титька. Понял? — Она вдруг оглядывается ко мне очень спокойная, что в её случае всегда признак бешенства.
— Прекрати, дура, — негромко, но зло говорю я.
— Чего прекрати? А то Бог накажет? — усмехается она. — А чем он меня может наказать — женщину? Ты не подумал?
— Заткнись, я тебя не слышу, тварь, — уже злобно отзываюсь я.
— Всё ты слышишь. Пошёл отсюда.
Весь другой день я пребывал в таком ужасе, словно на мне висел карточный долг весом в бессмертную душу и отцовскую усадьбу. Спал я как в истерике, сны снились назойливые, корявые и мокрые.
Но на второй день она сама звонила утром.
— Привет, — говорила негромко и таинственно.
Я едва не терял сознание от счастья.
— Здравствуй… цыганочка. Эй? Ты где? Ты чего молчишь? — я чуть ли не тряс трубку, пугаясь, что мне всё это почудилось.
— Слушай, ты дурак? Я не могу говорить, — отвечала она.
— Молчать, что ли, теперь? — спрашивал я, переходя на шёпот.
— Знаешь, что вчера было? — вдруг начинала она рассказывать. — Мы с ним поехали по делам. Я уселась на задние сиденья, я всегда там сижу, чтоб удобней молчать было. И чтоб он не видел, какое выраженье у меня на лице, когда он говорит. Начала со скуки лазить по этим… ну, карманы такие сзади на спинке сидений. Там у него вечно всякие дурацкие журналы лежат. А тут извлекаю из кармана, представь, женские трусы. Думала, сейчас прямо в морду ему въеду этими трусами, уже такое движение сделала размашистое… и потом вдруг поняла, что это мои. Это мы с тобой оставили.
Она смеётся.
— Ты почему меня цыганочкой назвал? — спрашивает.
— Тебе подходит, ты же цыганочка.
— Нет, не подходит, они какие-то чумазые всё время. И очень быстро стареют. Ты не замечал, что этих песенных, волшебных, молодых цыганок как будто не бывает в природе? Либо дети встречаются, либо сразу назойливые бабы в своих платках и бусах.
— Вот ты бываешь в природе! — говорю я.
— Точно, — неожиданно что-то решает для себя она. — В природе!
Через три часа мы встречаемся в парке. На улице странным образом опять тепло, мой махровый шарф смотрится на мне по-дурацки — и поверить невозможно, что ещё позавчера летал туда и сюда ранний ненавязчивый снежок. Вокруг оглушительное солнце, и даже оставшаяся на деревьях листва кажется зелёной и густой.
— Ты чего в шарфе? — спрашивает она так же, как всякий раз при нашей встрече: рот в рот. — Замёрз? Носочки тёпленькие пододел?
Я небольно кусаю её за верхнюю губку.
Тропинка уползает в парк уверенно как улитка. Мы идём вослед ей.
Дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве.
— Слышишь — дятел стучит? — говорю я.
— Какой дятел? — смеётся она. — На дворе октябрь. Все жуки спят. Чего ему стучать?
