Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
На восьмой день Ирина не выдержала и набрала номер с визитки.
– Да, помню, – сказал на том конце Максим. – Но я не знаю, что вам сказать, Ирина Леонидовна. У нас несчастье в семье огромное: мой папа погиб, позавчера его хоронили, вы догадались, наверное, из телевизора. А мама в больнице с обширным инсультом. Врачи говорят, что могут не восстановиться память и речь. И все остальное тоже. Извините…
После этого страшного звонка Ирина долго не могла успокоиться. Она ходила по квартире, не находя себе места.
– Ужас, – согласился рациональный Марик, но решил, что дело это оборачивается для них, как ни прискорбно, более благоприятной стороной, потому что до сих пор оба они не могли даже предполагать, в чем состоял замысел Нины, отправившей на вынос своего сына. И потому дергались оба, но Ирка сильнее. А в нынешних обстоятельствах, дважды для семьи Ванюхиных трагических, эта же ситуация продолжала оставаться неясной, но менее все-таки двусмысленной и непредсказуемой в своей опасности. Хотя, с другой стороны, и получившийся откат в нелепо образовавшейся выжидательной напряженности мог просто означать временное затишье перед чем-то неизвестным и ужасным. Что это означает – знали оба они, и Ирка, и Марик. И поэтому с тревогой наблюдали, как вживается их сын в лучший из всех городов на свете образца лета девяносто восьмого года, как проявляет живой интерес к прошлой своей и почти забытой родине и с какой непривычной для них беззаботностью проводит большую часть дня вне пироговской квартиры, оставив на время в покое свои любимые «хаосы» и «бифуркации».
В ЦКБ Максим бывал теперь каждый день и понимал, что состояние мамино не улучшается: не физически – сердце было в совершенном порядке и не вызывало ни малейших опасений, – в психическом аспекте. Врачи говорили туманно, считали, что нужно подождать еще, картина не окончательная, возможны сдвиги в ту или другую сторону. Но хорошо очень, также объясняли они, что не задета стволовая система или что-то такое, и даже частичный паралич, свойственный больным при возникновении таких обширных инсультов, вряд ли возможен. Хуже дело, возможно, будет обстоять с нормализацией других основных функций: памяти, речи, частично – координации. Ну а там видно будет, делается все возможное и еще больше.
Полина Ивановна к этому времени относительно Нины была в курсе дел не вполне. Макс не считал нужным сообщать бабушке все, что узнавал от врачей, жалел: она и так стала похожа на тень. Все больше молчала теперь и часто сидела, не шевелясь, уставившись в одну точку. Милочка была рядом с ней постоянно и ежедневно звонила Максу с домашним докладом о маме Поле. Но и сам Макс, как выяснилось, знал не все. Не считая кремлевских врачей, все о состоянии Нины Викторовны Ванюхиной, вдовы Александра Ванюхина, того самого, знал теперь лишь один человек, являвшийся наиболее приближенным к покойному в его так нелепо оборвавшейся жизни, – Дмитрий Валентинович. К концу следующей после похорон недели он приехал к Максу на разговор.
– Надо решать, сынок, – сказал он, – мама недееспособна, понимаешь, наверное? И… – он помялся, – рассчитывать на дееспособность ее нельзя. Ближайшие-то уж годы – несомненно. – Максим слушал, начиная постепенно понимать, к чему клонит дядя Дима, и чувствовал, как все в нем сопротивляется перелому в жизни, который уготавливает ему судьба. Дядя Дима перешел к главному: – Ты наследник сегодня единственный из реальных, а дело наше с отцом остановиться не должно ни при каких обстоятельствах, – он вздохнул и посмотрел мальчику в глаза, – понимаешь меня? Отец бы сказал тебе то же самое. – Макс ответно кивнул, для него это было очевидно. – Финансово мы с твоим отцом были равные почти компаньоны, но юридически если брать, то глава дела – он, владелец контрольного пакета – тоже он, а это значит, что теперь – ты. Решения все принципиальные, движение капитала и все такое отныне за твоей подписью, формально, разумеется. Я, само собой, почву подготовлю о передаче мне управления корпорацией, но нужно твое согласие, тоже формальное, конечно. Нотариусы у нас свои, проволочек не будет. А в курс дела по раскладу всему, по деньгам там и акциям, я тебя введу потом: сам все посмотришь, проверишь, познакомишься и так далее. Идет, сынок?
Макс поднял глаза и неуверенно переспросил:
– А может, маму надо подождать, дядь Дим?
– Мама не вернется, – жестко сказал Дмитрий Валентинович и снова посмотрел Максу прямо в глаза, но на этот раз взгляд его был немного замутненным, словно не в фокусе. – Я имею в виду, в полноценную жизнь не вернется, и хочу, чтобы ты об этом знал. Мы не должны строить иллюзий, надо оставаться мужчинами и думать о будущем, и главным образом о твоем будущем, Макс. А маму мы с тобой не оставим. Пока живы будем, сделаем все возможное и невозможное для ее излечения, даже если надежды не будет совсем. Да, сынок?
– Да, – ответил Макс, сам уже не зная наверняка, к чему согласие его относится больше: к само собой разумеющейся заботе о мамином здоровье или же к деньгам этим всем, акциям и непонятному участию его в унаследованном «Мамонте».
– Все готово будет – я найду тебя сам, – сказал на прощание Дмитрий Валентинович. – Держись, мужик.
В этот же день Макс набрал номер телефона Лурье. На том конце ему ответили по-русски, но с легким английским акцентом – он сразу это ухватил.
– Простите, – представился он, – это Максим Ванюхин. А с кем я говорю?
– Я Айван, – ответил голос, и Макс почувствовал, что он его уже где-то слышал раньше, – с кем вы хотите говорить?
Вопрос этот привел Макса в некоторое замешательство, потому что он вдруг понял, что говорить хочет именно с этим голосом, скорее всего, принадлежащим похожему на него хромому парню, которого его мать, Ирина Леонидовна, назвала почему-то Максовым братом.
– А Ирина Леонидовна – ваша мама? – спросил Макс, пренебрегая приличиями.
– Да, – спокойно ответил голос Айвана, – но сейчас она отсутствует. И дэд также. Я могу оставить мессидж, если вы хотите, о’кей?
– Не надо мессидж, – ответил Макс и неожиданно для самого себя предложил: – Знаешь что, Айван, приходи сейчас ко мне, это совсем рядом. Мне кажется, нам очень надо поговорить.
– О’кей, – согласился Айван, ничуть, казалось, не удивившись ни странному этому звонку, ни неожиданному приглашению звонившего, и добавил снова не очень по-русски: – Сейчас я имею для этого время…
Интересно, что, когда Айван говорил, сбиваясь с русского на английский и порой забывая вернуться обратно, Макс не терялся и не пытался вернуть его на русский, а вполне свободно подхватывал разговор, и оба они заканчивали диалог уже на одном языке. Но это было гораздо позднее. Прежде чем они подошли к состоянию полного релакса и перебрались в комнату Макса, точнее говоря, в одну из них, в его мастерскую, им обоим предстояло пережить крайнюю степень удивления от факта реального существования друг друга. И если для Макса полной неожиданностью это все же не явилось, за исключением того, что теперь он мог основательно рассмотреть своего двойника и еще раз поразиться невероятному сходству с оригиналом в собственном лице, то близорукого Айвана это открытие заставило остановиться и замереть на пороге, после того как Макс отворил дверь квартиры Ванюхиных.
– Заходи, – сказал Макс и отступил на шаг назад, сам не зная того, что последует дальше.
– Анбеливэбл, – в ответ на его слова произнес Айван, уставившись на стоящего перед ним самого себя, и сделал шаг вперед. Затем недоверчиво покрутил головой по сторонам и, оценивая увиденное, добавил: – Инкредибл! Джаст инкредибл! – Он снова уперся взглядом в Макса и повторил то же самое еще раз: – Анбеливэбл!
Макс решил, что инициативу, как хозяину, нужно брать в свои руки.
– Пошли, – сказал он гостю, и тот двинулся за ним, продолжая рассматривать по пути олигарховы апартаменты.
Говорили они до тех пор, пока не обнаружили, что за окном порядком потемнело. Айван помнил себя ребенком еще на соседней Большой Пироговке, где жил и откуда уехал с родителями в Штаты, и этот факт его биографии обозначил первые общие темы. Потом была Максова фотовыставка в компьютерном варианте, и это вовлекло их в двухчасовое обсуждение состояния современного программного обеспечения, и тут разговор плавно перетек на английский, и оба они этого не заметили совершенно, потому что перешли к Айвановой математике, где говорил в основном он, а Макс сидел разинув рот от удивления. Затем вернулись к разговору на домашние темы, к настоящему чистопородному английскому бульдогу Торри Второму, который был у Айвана, когда он был Ваней, и который умер, когда он уехал в Америку, и похоронен под сиренью в их дворе, но он не знает точно под каким кустом, поэтому хочет пойти и поискать, так как дедушка тогда не объяснил хорошо папе, с какого края тот куст: к школе его который или же ближе к магазину, где продают хлеб, как это, не помню, называется… А-а-а, это называется «бу-лоч-ное». А самого дедушку его, Самуила Ароновича Лурье, он с родителями прилетел похоронить на Немецком кладбище, потому что там лежат в основном евреи, и у их семьи там тоже есть место, как у евреев, и там же похоронена его бабушка Сара, которую дедушка сильно любил и про нее много рассказывал, но Айван, тогда еще Ваня, никогда ее не видел…
