Разипурам Нарайан - В ожидании Махатмы
Шрирам отложил альбом и спросил:
— А как тебе удавалось снимать самого себя?
— Уместный вопрос! Кто мог снять фотографа? Догадайся, как это делается. Ты думаешь, я себе на спину камеру укрепил, чтобы самого себя всюду фотографировать?
— Не исключено, — отвечал Шрирам, который быстро терял к этому всякий интерес. Он не желал больше ни смотреть на фотографии, ни слушать о них. Снимки с празднованием Дня независимости его раздражали. Он чуть не сказал: «Если б я только знал, к чему все это сведется! Не для того я писал на стенах «Уходите!» и устраивал крушения, чтобы дать фотографу материал для альбома!»
Он решил, что не будет больше смотреть снимки.
— У меня еще есть три альбома. В них отражена другая стадия нашей борьбы, — сказал меж тем Джагадиш.
И протянул руку, чтобы снять их с полки.
Но Шрирам перехватил руку.
— Нет, — сказал он, — не сейчас. У меня голова болит. Я больше смотреть не буду.
Мысль о том, что надо будет снова глядеть на толпы, флаги, собрания, привела его в ужас.
Джагадиш возразил:
— Хорошие фотографии — лучшее средство от головной боли. Это недавно установил один американский ученый.
— Я завтра их посмотрю, — пообещал Шрирам.
— Что ж, ладно. А знаешь, о чем я больше всего сожалею?
И он помолчал, давая Шрираму время догадаться, а потом продолжал:
— Что у меня тогда не было кинокамеры. Если б только она у меня была, я бы тебе все, что ты пропустил, показал. Все события прошли бы у тебя перед глазами. Вот это вещь! Если бы я за свои снимки брал, как другие фотографы, я бы уже имел самую большую кинокамеру. Но, увы, у некоторых из нас есть совесть!
Джагадиш разочаровал Шрирама: он казался таким замечательным подпольщиком, умным, четким, целеустремленным. А теперь несет всякий вздор. Видно, мирный воздух ему вреден. «И с чего это я выполнял его приказания?» — подумалось ему вдруг.
Джагадиш даже не поинтересовался, как ему там было в тюрьме, и это тоже огорчало.
— Тебя полицейские схватили? — спросил Шрирам.
— Меня? Ну нет, откуда ты взял? Они не знали, где меня искать. Я от них скрылся. Когда ты уехал, я поселился в том храме. Ты разве не видел его на первой странице? Заметил, какую я сделал к нему подпись?
И он снова протянул руку за альбомом.
— Да, да, конечно, очень уместную, — произнес торопливо Шрирам, хотя и не помнил, что там написано.
— К тому же, — продолжал фотограф, — у полиции не было случая меня схватить. Бабушка у меня не стала умирать в самое неподходящее время. Если б не твоя бабушка, ты бы в тюрьму не попал.
Шрирам не ответил. Он старался не думать на эту тему. Он надеялся, что, помимо фотографий, у них найдется какая-то тема для разговора. Любая, только бы отвлекла Джагадиша от альбома.
— А где Бхарати? — спросил Шрирам впрямую. — Она вышла из тюрьмы?
— Да, конечно, а я-то удивляюсь, почему ты о ней ничего не спрашиваешь? Думаю, может, он ее забыл?
— Забыл? Никогда! Ни на минуту! — воскликнул Шрирам со страстью. — Ты ее видел?
— Ну, разумеется, — отвечал Джагадиш с таким выражением, которое тут же обеспокоило Шрирама, пробудив в нем ревность.
Пока он там с убийцами общался, она, оказывается, вышла из тюрьмы, фотограф и его друзья встречали ее, преподнесли ей гирлянды и наверняка очень веселились. А она-то небось удивлялась, почему его нет! Он надеялся, что ей хотя бы напомнили о том, что он все еще в тюрьме.
— Ты ее встречал, когда она вышла из тюрьмы? — внезапно спросил Шрирам.
— Надо было бы, да нам это не удалось. Ее выпустили среди первых, и она в тот же вечер уехала в Ноакхали.
— Ноакхали? Зачем? Где это?
В географии он разбирался плохо.
— Ты разве не знаешь, что в Восточном Пенджабе творится? — сказал Джагадиш. — Индусы против мусульман. Убивают друг друга. Тебе совсем ничего не известно?
— Нет. Откуда мне знать? — отвечал Шрирам. — Я ведь не в городской читальне сидел и не в публичной библиотеке. Мне ничего не известно, и я не понимаю, о чем ты говоришь.
— В этой войне между людьми разных вероисповедании целые деревни сжигают. Тысячи людей убиты, потеряли родных, имущество, сошли с ума, уничтожены.
— Кто это делает и почему?
— Не спрашивай. Я — человек без религиозных предрассудков и не хочу говорить об этом. Одни убивают других. Вот все, что я знаю. Жизнь там остановилась, и Махатмаджи отправился туда с миссией мира. Он идет пешком из деревни в деревню и убеждает людей не бежать, не бояться, сделать то и это. Знаешь, он заставляет льва и ягненка есть из одной тарелки. А Бхарати, видно, об этом узнала.
Шрирам похолодел от страха. Вот уж чего он не ожидал! Ноакхали, Калькутта, Бенгалия, что все это значит? С чего это она так далеко от него уехала? Нарочно, что ли? Скрылась, пока он не вышел из тюрьмы?
— Почему это она вдруг уехала?
Фотограф в ответ только рассмеялся.
— Разве она не могла навестить меня в тюрьме? Ведь она знала, что я в тюрьме?
— Откуда? — спросил Джагадиш.
— Спросила бы, это не так уж трудно, — отвечал Шрирам в сердцах. — Небось она обо мне и не думала. Верно, совсем забыла меня.
Увидев, как он помрачнел, Джагадиш бросил шутки:
— Да не расстраивайся! Ты часто о ней вспоминал?
Шрирам хотел было что-то сказать, но голос ему изменил; он что-то пробормотал, умолк и всхлипнул. Джагадиш похлопал его по спине и сказал:
— Да что вдруг случилось, что ты так расстроился?
Шрирам ничего не мог ему ответить. Он плакал.
— Дурак! — вскричал фотограф. — А сам ты что сделал, чтобы не потерять с ней связь?
— О чем ты говоришь? Как я мог что-то делать, когда я сидел в клетке на цепи?
— Ну а сейчас? Что ты сейчас собираешься делать? Ведь ты теперь не сидишь на цепи или в клетке? Как поступишь?
— Она так от меня далеко, за тысячи миль, — простонал Шрирам.
Мысль о Ноакхали не давала ему покоя.
— Но существует почта! Тебе же не надо посыльного нанимать, чтобы он твое письмо доставил. Почему бы тебе ей не написать?
— А ты узнаешь адрес и отошлешь его?
— Обещаю. Напиши письмо — и я его отошлю.
Перед Шрирамом мелькнул луч надежды.
— Что же мне ей написать? — спросил он.
— Гм, этого я тебе не скажу. У каждого в этих делах свой стиль.
Шрираму одно было ясно: мысли его были, как в тумане. Ни думать, ни планировать он не мог. Вот когда сказались месяцы, проведенные в тюрьме.
Джагадиш сжалился над ним и сказал:
— Отдохни немного. Закрой глаза и расслабься.
Он подошел к небольшому столику, вынул перо и лист бумаги и начал писать. К этому времени движение на улице перед мастерской смолкло.
— А ты не хочешь закрыть мастерскую? — спросил Шрирам.
— Не беспокойся. Я сам о себе позабочусь. Такие письма я не очень-то умею писать, но я постараюсь. А ты пока закрой глаза и выброси из головы все мысли, если сможешь.
Джагадиш уселся за стол и написал длинное письмо, которое начиналось так:
«Моя дорогая,
Снова ты от меня ускользаешь! Хоть я и вышел из тюрьмы, я все равно тебя не вижу! Но где бы я ни находился, в тюрьме ли, на воле, я думаю только о тебе. Я о тебе все это время день и ночь думал, даже тюремные законы не могли мне помешать думать о тебе. Сегодня я вышел из тюрьмы, и мой друг Джагадиш (очень хороший человек, это я должен отметить) сообщил мне о тебе. Тюремные решетки так долго держали меня вдали от тебя, а теперь между нами пролегло много миль, но это не важно. Что для меня это расстояние? Можно мне приехать к тебе? Потому что без тебя я задохнусь и погибну, как рыба, выброшенная на сушу. Я должен тебя увидеть и поговорить с тобой. Ответь мне как можно скорее».
Джагадиш так увлекся письмом, что совсем забыл о времени, а Шрирам меж тем задремал и начал тихонько похрапывать. Джагадиш взглянул на него, положил письмо под пресс-папье и написал на отдельном листе: «Если тебе это письмо понравится, подпиши его и прямо с утра отошли. Впрочем, лучше бы ты переписал его собственной рукой». Он встал и запер дверь на улицу. Выключил свет и ушел в жилую часть дома, тихо затворив за собой дверь.
Десять дней тревожного, отчаянного ожидания — и наконец пришел ответ:
«Рада получить твое письмо. Если сможешь, приезжай в Дели. Адрес: Бирла-Хаус, Нью-Дели. Наша программа пока не ясна. Мы отправляемся с Бапу в Бихар, где беспорядки. Столько надо тебе рассказать! 14 января вернемся в Дели. Поеле этого приезжай в любое время. Мы будем рады тебя видеть. Бхарати».
* * *Наконец экспресс прибыл в Нью-Дели. Шрирам попытался пробиться к окну, чтобы увидеть Бхарати. Но сгрудившиеся у окна мужчины его не пропустили. Говорить с ними было бесполезно: они жили в другом мире. Он говорил на тамили и на английском, они же знали только хинди, урду и еще что-то. Теперь-то он понял, почему Бхарати так настойчиво требовала, чтобы он выучил хинди. Чтобы доставить ей удовольствие, он заглянул в азбуки и хрестоматии, но дальше этого не пошел. Последние тридцать шесть часов он ни с кем не разговаривал. Он думал о своем: тюремная жизнь научила его довольствоваться собственным обществом. В пути случилось одно неприятное происшествие: внезапно откуда-то появились двое мужчин и начали внимательно рассматривать всех пассажиров. Подойдя к нему, они остановились и что-то спросили. Это были здоровенные детины. Он уловил только слова «мистер» и «индус», и что-то ответил им на ломаном хинди, а потом на тамили и по-английски, но это не произвело на них никакого впечатления. Они придвинулись ближе, с угрозой вглядываясь в его лицо; Шрирам приготовился защищаться. Он вскочил и, не думая на каком языке говорит, потребовал:
