Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя
— Ты там был?
— Да, Кончита. Я знаю, что ты сделала из него — нелепого монстра, постыдное посмешище…
— Но что заставило тебя побывать там?
— Разве ты сама не хотела этого? Разве ты не хотела, чтобы я поехал туда и там увидел, каким ты представляешь себе меня?
— Я вовсе не хотела издеваться над тобой, папа.
— Может быть, ты не издеваешься надо мной и когда сообщаешь всем встречным, что ты тоже монстр? Если это не издевка, то что же?
— Как бы я могла жить в мире зла, если бы не считала и себя злой? И как бы я могла позволить жить другим?
— Но разве мы злы? Нет, не думаю. Когда ты вырастешь…
— Когда я вырасту, когда я вырасту! Мне это говорят всякий раз, когда я что-то для себя открываю. Неужели я должна слышать это всю жизнь? И почему я никогда не чувствую себя достаточно взрослой, чтобы не удивляться тому, что я узнаю?
— Это потому, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу и реагируешь чрезмерно бурно, ты…
— Чрезмерно бурно! Папа, ты что… сумасшедший? Или, может быть, это я сошла с ума? Неужели ты потерял способность чувствовать?
— Я потерял способность впадать в ярость.
— И я тоже должна научиться этому?
— Да — научиться принимать вещи такими, какие они есть…
— …и не горячиться по этому поводу.
— Да, и не горячиться.
— Так это и есть «быть взрослой»?
— Послушай, девочка, нельзя всю жизнь тратить на поиски старых сабель и флагов. Тебе нужны герои, а когда ты их не находишь, ты вместо них видишь демонов. Но мы не герои и не демоны. Мы просто люди. И тебе надо научиться принимать нас такими, какие мы есть.
Самолет ревел все громче, и им обоим приходилось повышать голос.
— Но это же еще хуже! — воскликнула она.
— Что? — не расслышал он и наклонился к ней.
— Я говорю — это же еще хуже: принимать вас такими, какими вы кажетесь.
— Потому что тогда выяснится, что мы попросту порочны? — прокричал он.
— Нет, даже не это… Потому что выяснится, что вы просто смешны, просто заурядны…
— Да, я знаю. Твоя мать окажется просто старой глупой бабой, которая все еще гоняется за молодыми людьми, а я — старым ослом, которого она дурачит.
— И ты хочешь, чтобы я воспринимала тебя именно так?
— Может быть, я и в самом деле ничего другого собой не представляю.
— Но в старом доме был еще кто-то!
— Разве ты до сих пор не поняла, что этот «кто-то» всего-навсего Биликен? — крикнул он. — Разве ты не поняла, что он лишь папье-маше, дряхлый шут, идол, списанный за негодностью?
— Что? Я не слышу тебя!
Оглянувшись, она увидела, что люди вскочили с мест и что-то кричат, но из-за рева самолета она не слышала, что именно. В проходе появилась отчаянно жестикулирующая стюардесса. Неожиданно самолет опрокинулся набок, стюардесса пошатнулась, ее швырнуло вперед, огни погасли.
— Кончита!
— Я здесь, внизу, папа.
— Дай мне руку.
Ее оторвало от пола. Самолет нырнул вниз, потом рванулся вверх, потом опять нырнул и опять взмыл — пол колыхался, словно превратился в жидкость.
— Ты не ударилась?
Она отрицательно покачала головой и прижалась к его груди. Он попытался нащупать ремни ее кресла.
— О папа, не отпускай меня! — вскрикнула она, почувствовав, что ее тянет куда-то прочь. Он схватил ее под мышки и приподнял.
— Тебе надо идти, девочка.
— Куда?
— Иди, сядь на свое место. И пристегни ремни.
Ее руки обвили его шею.
— Нет, папа, нет! Позволь мне остаться здесь! Не отпускай меня!
— Так надо, Кончита.
— Но ведь ты сам сказал, что я должна научиться принимать тебя таким, какой ты есть…
— А теперь я говорю тебе, что ты не должна.
— Но… но я не могу, я не имею на это права…
— Наверное, это мы не имели права лишать тебя иллюзий.
— Ах, какое это имеет сейчас значение?
— Огромное. Если твой путь ведет тебя к гибели, иди ей навстречу, но при этом бунтуй. В отличие от меня не теряй способности впадать в ярость. Принимай все близко к сердцу, горячись и огорчайся и не соглашайся признавать нас такими, какие мы есть, — не надо. Даже сейчас! Бунтуй против нас, бунтуй — даже сейчас!
Он оторвал ее руки от себя и вновь попытался приподнять ее.
— О папа, не издевайся надо мной! Я хочу заключить с тобой мир.
— Я не издеваюсь над тобой, Кончита, и ты не должна заключать с нами мир.
Как только он отпустил ее, самолет содрогнулся и рассыпался на множество частей; сверкающие обломки кружились вокруг, а ее нес в пространстве поток воздуха, плотного, холодного и прозрачного, как лед; ветер пронзительно выл, обрушиваясь на нее с такой силой, что она чувствовала, как ее плоть отрывается от костей; барабанные перепонки лопнули со звоном, как крохотные кристаллики, острая боль заставила ее поднять глаза, и она увидела над собой искаженное лицо отца, увидела, как его тело вытягивается, будто резиновая тесьма, становится все тоньше и тоньше, а на лице застывает страшная гримаса и тонкие пальцы конвульсивно сжимаются в предвкушении смерти, ниспосланной воздухом.
Подъем кончился, и теперь перед ней лежала дорога, такая же прямая и ровная, как лучи фар, а небо наверху расчищалось. Справа возвышалась высокая — выше уличных фонарей — стена скалы, слева был обрыв, переходивший в террасы рисовых полей, терявшихся во тьме. Впереди виднелся утес, на котором стоял похожий на улей монастырь, излучавший свет и загораживавший небо, и его яркие окна становились все шире по мере того, как она приближалась.
Дорога тускло блестела в пустой ночи, плоская и широкая, как теннисный корт.
У подножия прилепившегося сбоку утеса стоял столб с двумя фонарями — он отмечал развилку, откуда одна дорога продолжала виться вокруг скалы, а другая шла прямо на утес.
Под светом этих фонарей она свернет на вторую дорогу, проедет сквозь тьму короткого узкого каньона и окажется на вершине утеса, а весь Гонконг засияет у ее ног ожерельем разноцветных огней. Сбавив скорость, она посмотрит вниз на верхушки деревьев, выглядывающие из-за края утеса. «Ягуар» остановится у монастырских ворот, она выйдет из машины и ударит в висевший на воротах колокол; отворится маленькая калитка, и служка проведет ее в комнату для посетителей. Она сбросит меха на кресло, сумочку положит на стол, достанет сигарету, прикурит и, обернувшись на звук шагов, увидит рядом с собой монаха в белой сутане — старого священника с лучистыми глазами.
— Итак, вы пришли?
— Где падре Тони?
— Вы хотели меня видеть?
— Я просила о встрече с падре Тони.
— Сядьте, дитя мое.
— Пожалуйста, скажите мне, где падре Тони?
— И погасите сигарету.
Не отрывая взгляда от монаха, она попятится назад, наткнется на кресло и упадет в него, утонет в нем; сигарета выпадет у нее из пальцев. Скрестив руки под наплечником, странный монах подойдет к противоположному краю стола. Может быть, это и есть тот «священник постарше», о котором говорил падре Тони? Под его пронзительным взглядом в ней оживут детские страхи тех ночей, когда по улицам бродили три ведьмы.
— Итак, вы здесь.
— Да, падре.
— Готовы ли вы исповедаться в своем грехе?
— В грехе?
— Да, в том очень тяжком грехе, что вы совершили.
— Я говорила людям неправду, но я не знала, что это неправда. Я не лгала намеренно. Я просто сама не знала, что делала.
— В прежние времена, дитя мое, ведьм сжигали именно за подобные дела.
— Ведьм?
— Они, как и вы, отвергали власть и авторитеты. Они, как и вы, поклонялись только своему кумиру.
— Но я ничего не отвергала, падре! Ничего и никого!
— Вы отвергли своего отца, и свою мать, и своего мужа — людей, которым закон дал власть над вами.
— Но это не я отвергла их — они отвергли меня.
— И вместо них вы сотворили себе кумира, монстра, которому вы поклонялись.
— Но ведь они все погрязли в пороке, падре!
— Они просто люди, дитя мое. И если на этом основании мы отвергнем всю мирскую власть, нам придется отвергнуть вообще все: брак, правительство, общество, семью, государство, церковь. Нам придется упразднить весь мир. Это вы предлагаете?
Она в отчаянии оглядит длинную комнату, черные и белые плитки на полу, голые стены и высокие окна, сквозь которые, как звезды, поблескивают огни Гонконга, и, не найдя спасения, вновь переведет взгляд на странного монаха, белой глыбой возвышающегося перед ней и сверлящего ее жесткими, ясными глазами; она поникнет в кресле, бессильная в своих жемчугах, перчатках и красном платье, и руки ее беспомощно повиснут.
— Я не предлагаю ничего упразднять, падре. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.
— С вашим идолом?
— Нет, его мне тоже пришлось отвергнуть.
— А вдруг вы обнаружите, что он вас не отверг?
— Что вы хотите этим сказать, падре?
