Валери Виндзор - Лгунья
На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Два часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.
— Ну и над чем ты смеешься? — спросил дядя Ксавьер.
— Ни над чем, — ответила я.
— Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, — перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Я дважды заметила, как он смотрит на меня немного смущенно, словно уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавьеру, что Крис мертва. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю громаду моего предательства.
Потом дядя Ксавьер взял бутылку коньяку и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.
— Надо потолковать, — сказал он. — Есть дело. Пошли выпьем.
Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.
— Я тебя уже несколько дней не видела, — смущенно сказала она. — Тебя все время нет.
Она обиделась, что я про неё забыла. Я извинилась.
— Может, съездим завтра в Фижеак, — предложила она.
— Только не завтра, — ответила я.
— М-м, может, тогда на следующей неделе? — робко спросила она.
Ей так хотелось взять меня в Фижеак. Я и забыла, что играю роль её очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для неё Крис.
— Я бы с удовольствием, — сказала я, — но в воскресенье я уезжаю.
— Вот как, — она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.
— В воскресенье? — переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. — Ты слышала, maman? Мари-Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.
Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.
— В воскресенье? Что ж, очень жаль.
— Мне тоже жаль, — ответила я по всем нормам вежливости. — Но пора на работу.
— Ну да, разумеется, — сказала она. — Ты им звонила?
— Кому? — я не поняла, кого она имеет в виду.
— На работу. В свою кампанию.
— А-а, — я смутилась, но быстро взяла себя в руки. — Да, звонила, из города.
— Странно, что у тебя нет мобильника, — сказала Селеста.
— Почему, есть, — сказала я. — В Англии. Даже две штуки.
Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.
Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.
— Последний день, — сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. — Нет, не последний, — сам себе возразил он. — Будут и другие. Сотни других.
И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново — планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.
Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.
День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти — а я не оставляла попыток — перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну — от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.
Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки — затворы фотоаппарата.
— Что ты делаешь? — спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.
— Прощаюсь.
В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?
Он фыркнул.
— В каком смысле «прощаешься»?
— Я уезжаю в воскресенье.
— Ну да, так ты же вернешься, — он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.
Я молчала.
— И зачем тебе вообще ехать? — спросил он. — Не понимаю.
— Работа, — солгала я. — Жить-то мне надо.
— Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.
— Нет, не могу.
Он пожал плечами.
— Если дело в деньгах… так это не вопрос, это ерунда — деньги.
— Не в деньгах.
Он долго молчал, потом сказал:
— Мне надо подоить коз.
Мы вместе шли по лугам.
— Мне здесь так нравится, — вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.
Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.
— Вчера я принял решение, — сказал он.
— Какое?
Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.
— Да так, — сказал он, — неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.
— Это и есть решение, которое вы приняли?
Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила — нет, неверное слово — настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.
За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.
— Простите, — сказала я. — Я слишком много выпила.
Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.
— Ты устала, — сказал он. — Тебе надо поспать.
Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.
— Какая-то ты сегодня бледная, — сказала она. — У тебя ничего не болит?
Полагаю, она имела в виду последствия аварии.
— Немного ноги ноют, — сказала я.
— Ты что-нибудь принимала?
Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.
— Пойдем, заглянем ко мне на минутку, — сказала она. — У меня есть анальгин.
Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.
