Дарья Симонова - Половецкие пляски
— Сказка «Принц и нищий»! — не преминул прокомментировать Глеб.
— Черт побери, с какой стати ты пристал ко мне как банный лист?! Тебе заняться нечем? Еще и издевается… Мне вот совершенно не хочется вспоминать Филиппа и все его превратности судьбы. У него не вышло почти ничего из задуманного, он всегда садился в одну и ту же лужу — вечно хотел не жить дальше, а зачеркнуть прошлое. Сплошное доказательство от противного. Он был весь намагничен ненавистью к своей детской нищете, а люди ошибочно принимали это на свой счет. Он без конца цеплялся за какое-то мифическое благоденствие и роскошь, покупал себе дорогие игрушки — часы, булавки для галстука, — будто готовился стать богатым. Он даже не подозревал, что бывал смешным. Как обезьянка — тянулся к блестящему… Он не зря выбрал ювелирку: инстинкт самосохранения. Он чувствовал, что ему нужно учиться отделять настоящее от фальшивки. И вот уже умудренный опытом Филипп пришел делать предложение нашей маман, а она, конечно, чуть со стула не упала. А ведь Филиппушка искренне не понял, почему она отказала. Он обиделся. Самое комичное, что все это в подробностях излагалось мне.
— Может, он хотел, чтоб хоть ты снизошла…
— О, нет. На малолетках он не женился. К счастью, конечно. А мама… Как ни крути, вышло так, что Анина смерть была ей на руку. Сам понимаешь… И Филу это не давало покоя. Он был согласен подзабыть Аню, но не был согласен с тем, что его отвергли. Трагикомедия, Чарли Чаплин, выкрутасы судьбы, все смешалось в доме Облонских, корнет Оболенский, налейте вина! Давай развеселимся, что ли! А то прямо «Семья Тибо» получается…
— А я-то думал, все упали с одной яблони, а оказывается… сколького я, болван, не знал…
— С одной яблони, только разной спелости и гниловатости. Меньше бабку надо было слушать.
— Я теперь тебя послушал, и мне невесело.
— Послушай других, раз я тебе не угодила.
— А ты жестокая девица. Даже дядюшку Фила не любила в шестнадцать лет.
— Любила. Ты что, глухой? Как раз тогда я и не видела в нем изъянов. Он даже был для меня красивым… когда голый и не прикасается. А в одежде он, увы, жалковат и козлообразен. Но я всегда ему рада. А ты-то что, Мальвину себе, что ли, подцепил?
— Сама ты подцепила!
— Знаю-знаю, Лару Петухову. Надо же, какие перемены! Помнишь, ты ее на дух не переносил. Как она? По-прежнему сольфеджио и фруктовые салаты по утрам?
— Я же говорю, ты жестокая злая девица и никого не любишь.
— Я люблю, только иногда притворяюсь. И вот что, кстати. Не заводи разговоров про Аню с матерью. Ей вряд ли понравится эта тема.
— Так это и славно. Негативно настроенный индивидуум обычно выдает себя с головой.
— Ты сам злой и никого не любишь.
— Я тоже иногда притворяюсь.
— Ну и ладно. Когда Элька-то нагрянет, наша плейгерл?
— А кто ее разберет. На днях или на неделях…
5
«Аня? Странная была. Да, познакомился я с ней раньше, чем с мамой. Она мне наврала. Чуть-чуть. Сказала, мол, я разведенная, без детей, и дальше подразумевались квартира, хорошая родословная и прекрасный экстерьер. Спросила: «Я тебе подхожу?» С юмором была. Она мне, конечно, не подходила, но пришлось найти в этом особый вкус…»
Глеб ухмыльнулся про себя: отец находил вкус в странных вещах — в нелепых жестах и в жестких женщинах, не важно, были ли это его скоротечные подружки или просто те, с кем он скучал или острил за столом. Любая из них напоминала Глебу человекоподобную куклу, внутри которой был встроен не сложный, но мощный и слаженный механизм житейских желаний. Только одна была тетка как тетка, Лиля с пухлыми губами и теплым глубоким голосом, источником которого, как всегда считал Глеб, были ее внушительные груди. Лиля была хохотушкой, пела романсы про ямщиков и всеми любимую «Summertime»…
«Анька — истеричка. Вечно лезла, куда не надо. Помнишь Володю? Интеллигентнейший мужик, умница, напился однажды, стал резвиться, женщин беспокоить. Так Аня ему бутылкой по башке съездила. Слава богу, все обошлось. Она всегда ерзала не по делу. С ней даже идти в приличное место было рискованно — не знаешь, что выкинет. Нелепая экзальтация — слезы, приступы бешенства и какая-то одновременно скрытая подлянка, крысиная хватка. Когда шла рядом, умудрялась держаться за меня обеими руками — будто боялась, что ветром унесет добычу. Она была жадная до чужой жизни, все хотела, чтоб я ее привел к своим — мол, посмотреть на «других» людей, на новую породу. Господи, да везде один и тот же обезьянник!.. Ей было не понять, она, к сожалению, была плебейкой до самых селезенок, дело не в происхождении, а в этой беспорядочной жадности и несдержанности. Кусок ей кинешь чего угодно — она моментально его глотала, не разобрав, что и зачем… Хотя все было при ней. Что ни говори, Анька уродилась красавицей. И волосы эти тяжелые, с рыжиной, и глаза такие, знаешь, пикантно раскосые, губы не слишком мясистые, но по типу негритянских — будто вывернутые наружу. Наша мадам Петухова, как вы ее называете, решила сделать Анюте доброе дело — подарила ей платье и туфли. Я так думаю — «на тебе, боже, что нам негоже», но Анька пищала от радости. Одевалась она неважно, прямо скажем, но и с каких щей ей было одеваться, она ж все протестовала, из дома уходила, набродяжничаешься — привыкаешь к тому, что есть, сам знаешь. Так вот, подаренную одежку она не снимала две недели, а потом вдруг выменяла на пластинку у каких-то алкашей. Пластинка классная, ничего не скажу, тогда редкость, что-то из джаза, не Армстронг, но тоже смачный морщинистый мэтр. Плакали Анькины тряпки. Она в них как раз собиралась фигурять на какой-то нашей вечеринке. Зато Аня напялила что попало и врезала Петуховой по лицу. Ей показалось, что та имела на меня виды, а мы просто стояли на балконе, и мадам надо мной издевалась: мол, что ж это «твоя Золушка» опять черт-те в чем, где платье посеяла… Я на Петухову не обижался, с ней невозможно ни дружить, ни ссориться, она ж как шарик на резиночке, прыгает себе по жизни и плевать хотела, кто ее там наверху мотает туда-сюда. А вот Анька на нее, конечно, разозлилась. Она не подслушивала, нет, это не в ее стиле. Она почуяла! Как зверь. Это она умела».
(«…я-то думал, — бормотал про себя Глеб, — все вы князья благородные, серебряные, в крайнем случае позолоченные, а вы, оказывается, чумазенькие, как, собственно, и я. Шарики на веревочке. Рассказывай, папа, мели Емеля — твоя очередь…»)
«А дальше я узнал Лену, то есть маму. Лет-то прошло ого-го сколько, память моя стариковская, допотопные времена все как на ладошке, а что творилось позавчера, и не вспомнить. Видишь ли, Аннушка, царство ей небесное, стерва была та еще. Мы, конечно, под венец с ней не собирались, боже упаси, отношения были «субботние», так скажем, но залетать от кого попало было совсем не обязательной деталью, согласись. Я думаю, она просто мне отомстила, это в ее стиле, но, видит бог, я ей ничего плохого не сделал, я просто изредка давал ей понять, что ничем не связан, что хочу, то и делаю. По-моему, это честно…»
(Ох, врет папаша, врет!)
«Ну а она, разумеется, бесилась, когда я сошелся с Леной. Это нормально. У мамы твоей был фасон. Не знаю, как объяснить… Мне кажется, для вящего лоска и стиля женщина должна быть слегка медлительной и равнодушной. Страсть — только в моментальном взгляде, им все сказано, а далее никаких сантиментов, «до» и «после» — игра в «их бин кальтэ фрау», как говорят немцы, в смысле — «я холодная женщина». Аня — та вообще не умела держать себя. Они были настолько разные, ну должна же была проскочить хоть мизерная метка родственных генов. А у них только вялое-вялое сходство, так скажем, лицевой вязки. Мама хотя бы умела помалкивать в такси и не завязывать знакомств с официантами…
Нет же, черт возьми, это, конечно, не главное, просто эта легкая аристократическая прохладца меня подкупила. Да, я трус и невротик, и боюсь шумливых порывистых женщин. Особенно вспыльчивых! Ты знаешь, когда-то была в ходу байка, что Сличенко жена топором убила. Вот это я понимаю, масштаб! Но я бы так не хотел. Это унизительно, в конце концов! Пусть лучше меня убьет в схватке самый что ни на есть гнилой мужик, чем даже самая прекрасная в мире леди. С мужиком я разберусь, и в последний миг душа моя согласится со смертью, я уйду с миром. А вот с женщиной — тут сам черт ногу сломит, единственным чувством моим будет злая обида на эту паршивую сучку. Сие совершенно не торжественно и, главное, обыденно до безобразия…»
Отцовскую исповедь прервал нудный телефонный «кряк», и отец, недовольно уткнувшись губами в телефонную трубку, принялся мрачно прислушиваться и кивать неведомому голосу, на который он был зол изначально — его величеству помешали, — но по какой-то деликатной или казенной необходимости он не слал незваного абонента куда подальше. Отец всегда тяготился подобными условностями, он, по его собственным громким заверениям, желал независимости от идиотов и разрешения на их безнаказанный отстрел. Однако частенько по самые уши увязал в чужой грязи, желая то извлечь выгоду, то вдруг помочь очередному падшему ангелу, так что от идиотов и от вечной суеты промеж огней ему было не освободиться до самой могилы.
